Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
Не меньшей популярностью пользовались «Крестовые сестры» у переводчиков. В середине января1911 г. Ф. Фриш сообщала Ремизову о готовности мюнхенского «Georg Muller Verlag» опубликовать повесть в ее переводе на немецкий язык (см.: Фриш Ф. Письма А. М. Ремизову. 1909–1912 // РНБ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр.230. Л. 6). Вскоре к нему обратилось и само издательство (два письма к Ремизову из «Georg Muller Verlag» см.: РНБ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 256). Этот перевод был выпущен в свет в 1913 г. с предисловием Е. В. Аничкова (черновик его статьи на русском языке сохранился в собрании Б. Ф. Лаврова: РНБ. Ф. 414. Ед. хр. 15). Тогда же, в январе 1911 г., просил у Ремизова разрешить ему сделать перевод «Крестовых сестер» на чешский язык и Ладислав Рышавый (см. его письма к писателю: РНБ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 191. Л. 1–4). После долгих издательских перипетий этот перевод был опубликован в Праге в 1916 г. В 1920-е гг. повесть была переведена на японский, финский и французский языки (переводы опубликованы соответственно в 1924, 1926 и 1929 гг.). В 1930 г. вышла в Торино на итальянском. И наконец, в 1946 г. в Париже было выпущено последнее прижизненное издание «Крестовых сестер» в переводе на французский, выполненном друзьями Ремизова Робером и Зенитой Вивьерами.
И критики, и друзья писателя весьма высоко оценили эту ремизовскую повесть, отметив значительный прогресс в его творчестве. Так, Иванов-Разумник в уже упоминавшейся ранее статье «Бурков двор» прямо заявлял: «…повесть прекрасная, к тому же во многих отношениях являющаяся „центральной вещью“ творчества А. Ремизова, ключом к этому творчеству. <…> и вряд ли я ошибусь, если скажу, что „Крестовые сестры“ были вообще громадным шагом вперед, расцветом таланта Ремизова…» (цит. по: Иванов-Разумник. Творчество и критика. Статьи критические. 1908–1922. СПб., 1922. С. 57, 59). Ему вторил Чуковский: «По-моему, это прекрасное произведение: нервный, напряженный, очень капризный стиль, – мастерская, уверенная лепка каждого образа, – и подлинная выстраданность логики. Впервые Ремизов не тонет в своей теме, не барахтается в ней, а владеет ею вполне, преодолев мучительное косноязычие большой, но „закупоренной“ души», и особо подчеркивал лирический характер «Крестовых сестер»: «Новая повесть Ремизова есть повесть лирическая. <…> и, благодаря этой лиричности, повесть не кажется вам каталогом всяческих подлых анекдотов <…>, а есть подлинный вопль обалдевшей, замордованной, запуганной души» (Чуковский К. Для чего мы живем. («Крестовые сестры», повесть Алексея Ремизова. Альманах «Шиповника» кн. XIII) // Речь. 1910. 26 сент. (9 окт.). № 264. С. 3). Ту же черту отмечал и Иванов-Разумник в своей второй посвященной повести статье «Между „Святой Русью“ и обезьяной. (Творчество Алексея Ремизова)»: «…ужас перед жизнью совмещается в нем с нежным и любовным отношением к этой жизни во всех ее проявлениях» (Речь. 1910. 11(24) окт. № 279. С. 3). Его точку зрения не разделила Е. А. Колтоновская, которая обнаружила в «Крестовых сестрах» исключительно апокалиптические настроения и «философию пассивного фатализма» (Колтоновская Е. А. Пути и настроения молодой литературы // Колтоновская Е. А. Критические этюды. СПб., 1912. С. 31, 36). Напротив, находившийся в этот момент в петербургской тюрьме «Кресты» приятель Ремизова по вологодской ссылке П. Е. Щеголев в письме от 25 сентября 1910 г. приветствовал выход повести: «<…> прочел я прошлого дня „Крестовых сестер“. Поздравляю Вас: вещь хорошая и богатая. Я даже укорил бы Вас за обилие богатств, закрывающих внутреннее содержание. Очень интересно, а, главное, знаменует прогресс в Вашей работе. А у нас совсем нет писателей, которые прогрессировали бы! Потом исполать (т. е. спасибо! – И. Д.). Вам за язык. Видно, что пошли Вам на благо и книжки, и Казачий переулок. Вижу, что Вы удовлетворили благородному чувству мщения, выставив начальницу. Вещь капитальная!» (РНБ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 243. Л. 7, об). Критик Вл. Кранихфельд, услышавший в «Крестовых сестрах» «подпольные ноты», вместе с тем тоже отмечал и «прогресс» у писателя, и изысканность формы этого произведения: «…появилась новая повесть Ремизова <…>, и она показала, что автор не стоял на месте. Он работал и овладел формой настолько, что отдельные места ее даже поражают чистой прозрачностью рисунка. Собственно говоря, это не повесть, а лирическая поэма, в которой чувствуется определенный ритм и в которой автор намеренно повторяет отдельные фразы и строфы, периодически останавливая движение фабулы и задерживая внимание читателя на основных, так сказать, лейтмотивах поэмы. Надо признать, что это нововведение исполнено Ремизовым удачно и достигает цели». Кроме того, он обратил внимание и на другую ремизовскую новацию, по мнению критика, позаимствованную им у Сологуба, – «вкрапленные в повесть и внутренне с ней совершенно не связанные намеки на разные текущие события и даже газетные сплетни» (Кранихфельд Вл. Литературные отклики. В подполье // Современный мир. 1910. № 11 (Ноябрь). С. 97). На ту же новацию указал и профессиональный газетный критик А. Бурнакин: «…Ремизов упоенно пользуется услугами хроникеров, повторяя <…> то истории с выигрышными билетами, то анекдоты о босяках, которые едят за рубль целую крысу, то о бабе, которую заперли на чердаке, то о няньке-девчонке, которую обманули и испортили» (Бурнакин А. Новая специальность // Новое время. 1910. 29 окт. № 12440. С. 4). Он отметил также газетное происхождение истории с самоупразднением губернатора и рассказа об инспекторе народных училищ. Обилие мелких деталей, почерпнутых из полицейских отчетов и газетной хроники, счел за недостаток и А. А. Измайлов, который был непосредственно причастен к обвинению Ремизова в плагиате, так как заведовал Литературным отделом «Биржевых ведомостей», инициировавшим публикацию злополучной статьи Мих. Мирова. Вероятно, именно поэтому он жаловался на путаность и неотчетливость («целого нет») текста, якобы затрудняющие его понимание (см.: Измайлов А. Старорусские кружева. (Быль и легенда А. М. Ремизова) // Измайлов А. Пестрые знамена. М., 1913. С. 91). Вскоре появилось и первое монографическое исследование творчества Ремизова на материале восьми томов его «Сочинений» – «Заметки о сочинениях Алексея Ремизова» профессора А. В. Рыстенко (опубликовано в Одессе в 1913 г.), где впервые были отмечены некоторые фольклорные и древнерусские источники ряда мотивов в произведениях писателя, в том числе и в «Крестовых сестрах».
(1) Маракулин дружил с Глотовым~ Петр Алексеевич~ Александр Иванович~ один узкогрудый~ и усы кота… – фамилия главного героя повести Маракулин образована от слов марать, маракать, т. е. пачкать, чернить бумагу, писать начерно, исправлять писанное, и является прежде всего отсылкой к его сословной принадлежности (отец Маракулина Алексей Иванович был бухгалтером на фабрике Плотникова в Москве, а его сын, закончивший, как и сам автор, московское коммерческое училище, в начале повествования выдает талоны в богатой торговой конторе; знаменательно, что оба служат не в государственных, а в частных учреждениях, и эта черта в свою очередь сближает их с Ремизовым, принадлежавшим по своему происхождению к купеческому сословию). С другой стороны, писатель намекает здесь на маракулинскую страсть к каллиграфии и его детскую мечту стать учителем чистописания. (Подробнее об этом см.: Топоров 1. С. 146.) Фамилия его друга также семантически мотивирована в тексте, так как он становится причиной увольнения героя со службы, т. е. «проглатывает» его. Имена и отчества этих персонажей не менее значимы. Образ Маракулина имеет непосредственное отношение к «петербургскому мифу» и восходит к богатой литературной традиции, в центре которой находится «маленький человек» – двойник и одновременно антагонист основателя Петербурга. Наделяя собственного героя именем первого российского императора Петра Великого, Ремизов не только маркирует его связь с этой традицией, но и подчеркивает историософский смысл повести (см. об этом: Топоров 1. С. 147–148). А ее автобиографическая подоплека, возможно, отражена в имени Глотова. Современный исследователь усматривает здесь намек на ремизовского «обидчика» критика Александра Алексеевича Измайлова (Данилевский А. А. A realioribus ad realia // Литература и история: Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. Тарту, 1987. С. 103 (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; вып. 781)). Не исключено, что писатель делает более сложный ход: собственно Александром Ивановичем является другой журналист – газетчик и уголовный хроникер, приятель Ремизова Котылев, который во время скандала с обвинением в плагиате, напротив, находился в лагере его горячих защитников и предлагал разрешить ситуацию при помощи публичного мордобоя (Встречи. С. 24). Вводя в текст его имя и отчество, Ремизов подразумевает не столько реального прототипа, сколько саму моральную атмосферу этого литературного скандала, ибо расценивает последний как характерное проявление феномена «бульварной» прессы. Таким образом, ремизовский сарказм направлен не только на Измайлова, но и на газету «Биржевые ведомости». Тот же прием непрямого противопоставления используется им и при описании внешности героев. Ремизов придает обоим черты портретного сходства с Петром I (один узкогрудый, а у другого усы кота), намекая тем самым на то, что Глотов является двойником-антагонистом Маракулина.
(2) …обоим что-то по тридцать или по тридцать с чем-то… – герои являются ровесниками автора, так как во время скандала вокруг обвинения в плагиате Ремизову едва исполнилось тридцать два года.
(3) …считает он себе ~ лет двенадцать… – отсылка к образу князя Мышкина из романа Ф. М. Достоевского «Идиот», которого окружающие воспринимают как очень молодого человека, в то время как ему в начале повествования уже двадцать шесть лет (см., например, реплику генерала Еланчина по этому поводу: Достоевский 8. С. 24).
(4) …он сроду никогда не плакал… – Вспоминая собственное детство, Ремизов замечает: «Я видел человеческие слезы <…>, но я не помню, когда бы я сам плакал, а, должно быть, никогда, и если мне бывало больно, я кричал» (Подстриженными глазами. С. 35–36).
(5) …почерком Маракулин славился. – Сам Ремизов с детства увлекался каллиграфией (см. об этом: Подстриженными глазами. С. 40–48; главы «Каллиграфия» и «Куроляпка») и воспринимал письмо как высокое искусство, превратив его в одну из составляющих собственного художественного и бытового поведения. С 1900-х гг. он писал в основном полууставом, украшая не только рукописи, но и обычные письма старинной вязью. Наделение этим свойством Маракулина еще раз свидетельствует об автобиографичности данного образа. Вместе с тем у него есть и литературный источник: искусством каллиграфии владел и князь Мышкин.
(6) …по Невскому… – подразумевается центральная магистраль Петербурга – Невский проспект, одна из старейших улиц города, официально получившая это название еще в 1738 г.
(7) …бревном в глазу сидит! – Неточная цитата из Нагорной проповеди. Ср.: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Мф. 7; 3). Это выражение, вошедшее в пословицу и давно являющееся языковым клише, исподволь вводит в текст одну из двух главных тем повести, которая далее будет сформулирована героем в виде сентенции «человек человеку бревно», где евангельская метафора, соединена с известным латинским изречением («homo homini lupus est» – «человек человеку – волк»). Любопытно, что одновременно здесь дана скрытая отсылка и ко второму идеологическому лейтмотиву «Крестовых сестер» – «обвиноватить никого нельзя», так как цитируемые слова произнесены Христом в пояснение своего завета «Не судите, да не судимы будете» (Мф. 7; 1).
(8) Пасха – самый древний и главный христианский праздник в ознаменование Воскресения Христова, установленный еще апостолами. Принадлежит к числу подвижных праздников церковного календаря, так как каждый год выпадает на разные дни. Время празднования Пасхи было окончательно определено Первым Вселенским собором: ее отмечают в первое воскресенье после весеннего равноденствия и первого мартовского полнолуния, которое происходит между 22 марта и 19 апреля (здесь и далее все праздничные даты даются по старому стилю), причем последнее число приходится иногда на понедельник, поэтому сам праздник бывает между 22 марта и 24 апреля.
(9) …вор ~ и экспроприатор. – Ремизов приводит здесь наиболее обидные для себя выражения Мих. Мирова, на которые обращал особое внимание читателей в своем открытом письме в его защиту и М. М. Пришвин. В частности, он подчеркивал, что статья «Писатель или списыватель?» называет «писателя А. Ремизова вором, экспроприатором и др. именами» (Пришвин М. Плагиатор ли А. Ремизов? (Письмо в редакцию) // Слово. 1909. 21 июня (4 июля). № 833. С. 5), подразумевая следующие пассажи Мих. Мирова: «Русский писатель г. Алексей Ремизов успел уже составить себе имя. <…> Позвольте через посредство „Биржевых Ведомостей“ рассказать читающей публике, как г. Ремизов экспроприирует (другого выражения не подберешь!) свою славу. <…> Для сборника „Италии“ г. Алексей Ремизов принес в редакцию „Шиповника“ „Мышонка“. <…> И мышонок этот, если называть вещи их настоящими именами, оказался краденым. <…> Нельзя, к сожалению, думать, что г. Ремизов увлекся однажды. Увы, я имею право предполагать, что свою экспроприацию г. Ремизов практикует как систему» (Миров Мих. Писатель или списыватель? (Письмо в редакцию) // БВ. 1909. 16 июня. № 11160. С. 5). Эти инсинуации должны были звучать тем более оскорбительно, что слово «экспроприатор» в значении «вор, грабитель» являлось расхожим термином именно уголовных газетных хроник этого периода, причем «Биржевые ведомости» пользовались им особенно часто.
(10) Аверьянов сказал: – Впредь до выяснения вашего недоразумения я хотел бы с окончательным ответом подождать. – Здесь почти дословно процитировано письмо редактора журнала «Сатирикон» Аркадия Тимофеевича Аверченко, отправленное Ремизову 18 июня 1909 г. (т. е. через день после появления статьи Мих. Мирова) в ответ на его вопрос о судьбе своих сказок в этом еженедельнике. Ср.: «<…> В „Бирж<евых> Вед<омостях>“ – читал. О первой сказке „Про мертвеца“ – не может быть и речи – она пойдет в одном из ближайших №№ – с примечанием. Что же касается 2-й и 3-й, то, до выяснения этого недоразумения в печати (я всецело согласен с Вами относительно возможности пользования материалом, конечно, с примечанием) – я хотел бы с окончательным приемом этих сказок подождать. <…>» (РНБ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 38. Л. 1; слова, выделенные нами курсивом, подчеркнуты Ремизовым красными чернилами, а заключительная часть пассажа, после тире, отчеркнута слева одной чертой теми же чернилами). Очевидна и игра с фамилией этого ремизовского корреспондента: Аверченко – Аверьянов. В книге «Встречи» Ремизов передает слова Аверченко как сказанные ему в устной беседе (Встречи. С. 22). Между тем в заключение цитированного выше письма тот замечает: «<…> жалею, что не вижу Вас лично» (там же).
(11) …человек человеку зверь ~ человек человеку бревно…– см. коммент. к с. 99.
(12) Был он во всем, стал ни в чем. – Реминисценция из песни «Интернационал» (стихи Э. Потье, рус. перевод А. Коца).
(13) …не хироманту же с Кузнечного… – имеется в виду хиромант, т. е. гадатель по руке, живущий в Кузнечном переулке, который расположен между Владимирской площадью и Николаевской улицей (ныне ул. Марата) и входит в локус Маракулина. Следует отметить, что в Кузнечном переулке жил и умер Ф. М. Достоевский.