Том 4. Повести и рассказы
Шрифт:
— Уйди-уйди-уйди-уйди-уйди!
Борька, смотря на нее злым взглядом, сказал раздельно:
— Фамилии своей я все равно не переменю, прославлю ту, какая есть.
— При чем тут фамилия?
Исанка высоко подняла брови, — она вдруг сообразила: фамилия Борьки — Чертов; в чертике он видит какой-то намек на себя.
— Какой же ты, Борька, дурак!
Исанка вдруг почувствовала, что страшно устала. Она замолчала и тесно прижалась к стене плечом и головой.
Борис прошелся по комнате и спокойно, равнодушно заговорил:
— Наши отношения с тобой окончены. Навсегда. Я вижу вообще, что мое
Исанка, устало прислонившись к стене, слабо кивала головою и отзывалась:
— Да!.. Да!..
Он ушел и тайно ждал, что Исанка кинется за ним, станет звать. Не позвала.
Устало села к столу. Оттопыривался карман. Что это там? Вынула зеленого чертика, с удивлением поглядела. Надула, — он завопил:
— Уйди-уйди-уйди-уйди-уйди!
Исанка рассмеялась.
— Вот наша любовь…
И долго смеялась. Таня сквозь перегородку спросила:
— Чего это ты, Исанка?
— Очень весело!
Через пять дней.
Борису Васильевичу Чертову.
Я шла, это было вечером вчера, Гоголевским бульваром. На душе вообще было ничего себе. Но мне казалось, что в жизни с тобою я пью накипь с какого-то скверного супа, который варится кем-то, — не мною и не тобою.
Было очень холодно и мокрый снег. Я устала, тяжелые ноги не двигались, я села у памятника Гоголя. Вдруг ярко блеснуло солнце, засверкали леса за Окой, увидела веселые, загорелые лица с здоровым блеском глаз, все несут на головах кувшины, чтобы научиться держаться прямо… Х-ха-ха! Как это важно в жизни, — держаться прямо!
Наверное, ты знаешь, что к одиноко сидящим женщинам подходят мужчины. Он внимательно заглянул мне в лицо и сел возле. Он был осторожен, так как колебался, как и я; а может быть, думал, что мне надо много платить, не знаю.
Волнение немножко мешало мне, голос был нетвердый, но мне захотелось посмотреть, красив ли он, и хватит ли у него той капельки настойчивости, которая нужна. Взглянула. Одет очень хорошо, с брюшком, но безусловно красив, особенно глаза черные.
Мы много говорили о разном, обо всем, он грел мои руки, ласково заглядывал в глаза. Много ходили по улицам, где поменьше было народу, наконец, привел в Мерзляковский переулок. Спросил: «Может быть, вы зайдете ко мне выпить чашку чаю?» Мне было интересно, что будет дальше. И смешно было. Как люди живут богато! Он угощал меня фруктами, ликерами, — замечательно вкусные. Потом подсел ко мне, стал очень настойчив. Мне все было все равно. Он ужасно удивился. «Вы девушка?» Я рассмеялась. «Какая я девушка! Это так только кажется!» Когда я уходила, он мне что-то сунул в руку. На улице поглядела при фонаре: червонец. Ого! Пригодится. Мне деньги нужны.
Вот все. Нет в душе моей раскаяния и жалости к себе. Все благополучно. И нет к тебе никакой злости (ты говорил как-то, что лучший признак равнодушия, — когда нет злости). Главное, нет больше этой мучительной тяги к тебе, никому не нужной зависимости.
Это письмо, конечно, последнее. Исанка.
Борис хотел в воскресенье идти
Раз на святках Борька с тремя девчатами сидел на Никитском бульваре. Они возвращались с диспута в Политехническом музее о половой проблеме. Празднично сверкала луна, была тихая морозная ночь, густейший иней висел на деревьях, телефонных проволоках и антеннах. Борька с одушевлением говорил, девушки влюбленно слушали. Среди них была и та дивчина с черными глазами.
Борька говорил, что брак, как дружеский товарищеский союз между мужчиной и женщиной, может быть заключаем только года через два-три после физического сближения. До того есть только влюбленность, есть страсть, при которых человек совершенно слеп и должен быть готов на всякие неожиданности. Глубочайший смысл имеют «пробные браки», существующие у некоторых народов.
Простились. Девчата пошли к Кудрину, Борька по бульвару — к Арбатским воротам. Лунный воздух поблескивал иголочками инея. На скамейке, с книгою под мышкой, сидела Исанка и глядела на Борьку. Он дрогнул, хотел пройти мимо, но потом подумал: «Невеликодушно!» Подошел к ней и дружески протянул руку.
Исанка оглядела его озорными глазами и нехотя протянула руку. И спросила:
— Ну что, удав, — сколько еще цыплят проглотил? Над многими еще женщинами показал свою власть?
Борька мягко сказал:
— Что это, Исанка? Зачем ты так?
Он сел и внимательно поглядел на нее. Месяц ярко освещал лицо Исанки. Она сильно похудела, нос заострился, глаза впали и от этого казались глубокими и прекрасными. Вдруг Борька почувствовал, что она ему по-прежнему дорога, и сердце сжалось от боли, что она так горько запачкала себя.
От нее пахло дешевым табаком. Раньше Исанка не курила.
— Зачем ты так говоришь, Исанка?
— Праздную свое освобождение от тебя. Как хорошо! Вот уж два месяца прошло, а все живу этим чувством освобождения. Я теперь решила совсем иначе жить. Раньше я давала целовать себя, а теперь сама целую, — это гораздо интереснее. Раньше я говорила: «Приходи ко мне», — и плакала, когда не приходили. А теперь говорю: «Я буду приходить, когда я захочу!» Раньше мучилась я, а теперь пусть мучаются они.
Борис сказал задушевно и грустно:
— Я очень мучаюсь.
— Да? Ну, это очень приятно. — Она закурила папиросу. — Жалко только, что это совсем не отразилось на твоем лице.
Борька ласково положил руку на холодную руку Исанки и сказал бережно:
— Исанка! Что ты мне тогда написала, — про то, у памятника Гоголя, — я это игнорирую. Я понимаю, все это было сделано с отчаяния, и что тут, может быть, виною — я.
— Ты… и-г-н-о-р-и-р-у-е-ш-ь?.. Ха-ха-ха! — Исанка вскочила со скамейки и с негодованием смотрела на него. — Ты игнорируешь! А как я тебя ждала после этого письма! Господи, как ждала! Я ждала, — ты прибежишь ко мне, как хороший товарищ, как друг, схватишь меня за руки, станешь спрашивать: «Исанка, Исанка, как это могло случиться?!» Какая я была дура!.. А ты, гордый своею добродетелью, наверно, с презрением бросил письмо в печку… Борька!