Том 4. Солнце ездит на оленях
Шрифт:
— В какое?
— Летом, в самую навигацию. Я думала, что моряки отдыхают только зимой, как учителя — только летом.
— Вы забыли, что Мурманск — порт незамерзающий. Там всегда навигация. И мурманцы, мурманчане, мурмаки, мурмаши — вон сколько у нас имен, выбирайте любое! Словом, мы, связанные с незамерзающим морем, отдыхаем в разные времена года.
Ксандра рассказала о себе: по рождению волжанка, работает в Лапландии шкрабом. Тогда учителей называли школьными работниками, а сокращенно — шкрабами.
— Я тоже не мало поплавал здесь пешком в гражданскую войну
— Надо кому-то, — ответила Ксандра.
— Верно, но невесело. Там же на сто верст кругом нет русского человека. Вы молодая, красивая, вам надо в Мурманск, замуж за моряка. Будете украшением корабля, всего Северного флота.
— Не украшением, а вдовой при живом муже, — поправила его Ксандра. — Слыхала я от моряцких жен, как живут они. Замуж еще успею. А вообще странно: как только заневестится девушка, все начинают усиленно тянуть, толкать замуж, будто замужество, дети — обязанность.
— А по-вашему что? — спросил капитан.
— Личное дело каждого. Хочу — выхожу, хочу — остаюсь старой девой.
— Нет, девушка, нет. Совсем наоборот: всяк рожденный обязан иметь потомство. И напрасно чураетесь этого. У вас будут здоровые, красивые дети. Вы же — сама Волга, сама Россия.
— Довольно обо мне, довольно, не то я сгорю от ваших похвал, — остановила капитана Ксандра, вспыхнувшая от смущения.
Капитан замолк. Но другие подхватили разговор.
— В самом деле, обязаны люди иметь детей или не обязаны, может ли каждый поступать как хочет?.. Не слишком ли много валят на женщину — она и служи, и рожай, да еще мужа ублажай?!
Разговор быстро захватил весь вагон и тянулся до Петрограда. Там Ксандра пересела в другой поезд, который шел на Волгу.
Большая гражданская война кончилась, последние громы ее откатились на самые дальние восточные края России. Но ездить на поездах и пароходах все еще было тесно, долго, трудно, грязно. Ксандра ехала больше недели, набралась вшей, умывалась за это время только раз в Москве, при пересадке.
В вагонах воды не было, а доставать ее на промежуточных станциях умели только особо способные ловкачи: у станционных водопроводов и водогреек собирались толпы жаждущих. Добыв воду с боем, надо было выдержать еще и другой бой, при обратной посадке в вагон. Большинство пассажиров ехало в жажде, иногда выпрашивая глоточки воды у счастливых ловкачей, иногда покупая ее через окошко. На всех станциях появились торговцы водой.
Домой Ксандра явилась чумазая, растрепанная, во всем смятом, но с такой белозубосверкающей, счастливой улыбкой, с такими сияющими глазами, что Катерина Павловна испугалась. Вместо «Здравствуй, милая! Наконец-то!» у нее вырвалось:
— Дочка, что с тобой?!
— А что ты видишь?
— Сразу и несчастная, замызганная, и счастливая.
— Так и есть, дорогая мамочка. Но успокойся, ничего страшного.
Катерина Павловна кинулась обнимать и целовать свою единственную, ненаглядную. Отрываясь от нее, громко звала:
— Папочка, иди встречать! Дочка приехала.
Прибежал
— Тише вы, тише! — просила Ксандра.
— Да почему тише! — любовно возмутилась мать. — Мы столько ждали, тосковали — и вдруг на тебе: тише. Не хрустальная, не раздавим.
— Вшей натрясете на пол и сами наберетесь. Я вся вшивая, — призналась дочь. — Они, может, тифозные.
— Э… пусть их. — Катерина Павловна пренебрежительно отмахнулась. — Не надо, доченька, об этом, не надо! — и принялась обнимать, целовать горячей прежнего.
Когда родители выпустили Ксандру из своих объятий, она сказала:
— Теперь отпустите меня на Волгу.
— А может, в баню? А может, сперва поешь?
— В Волгу, в Волгу. Я так стосковалась по ней.
Сбросив все дорожное, северное, Ксандра оделась легко, по-домашнему, по-летнему, и побежала к реке малолюдными переулками. Они были как в деревне, без мостовой и тротуаров. На зеленой травянистой шири вились возле домов пешеходные тропочки да посредине лежала неширокая, в один тележный след, конная дорога. На улице, как на лугу, цвели дикие, неохраняемые цветы.
Ксандра сбросила сандалии, прошлась на босу ногу по тропинкам, по невыбитой, нехоженой траве, по пыльной дороге. И гладь тропинок, и ласково щекочущая ноги мурава, и по-мучному мягкая, по-летнему теплая пыль дороги были так приятны, что Ксандра невольно смеялась от наслаждения. В Лапландии нет таких тропинок, такой муравы и нет никакой пыли. Там не ступишь босой ногой: жестко, шершаво, мокро, знобко.
На Волге она тешилась, как мальчишка, — плавала, ныряла, зарывалась в горячий песок, снова кидалась в воду и снова в песок.
Вечером всей семьей Луговы сидели на терраске с окнами на Волгу. Мать угощала Ксандру вишней, клубникой, ранними яблоками, разными вареньями. Ксандра рассказывала о своей жизни в Лапландии. Мать, работавшая в благоустроенной школе, ахала и охала от жалости к дочери. Отец молча, грустно улыбался.
— Надеюсь, ты приехала навсегда? — спросила мать, когда дочь окончила рассказ. — Больше туда ни ногой?
— Наоборот, двумя ногами и всеми помыслами туда.
— Я не понимаю тебя, — призналась мать. — Здесь во сто крат лучше. От добра добра не ищут.
— Ищут, бегут, мамочка, и очень многие.
— Ты вот что ищешь, ради чего бежишь из дома?
— Ради того самого, чем ты занимаешься всю жизнь. Ты учишь. И я учу.
— Я дома, не скачу куда-то, на край света.
— Дома, не дома — это мелочи. Главное — то, что мы с тобой по душе, по призванию учительницы. Ты согласна?
— Да, я никогда не меряла свою работу рублем, отдавала ей все силы. Говорю, как на духу, — взволновалась Катерина Павловна.
— Не волнуйся, мамочка, верю тебе. — Ксандра начала поглаживать матери плечи, руки. — Я по себе знаю, что ты — прирожденная учительница. А я — в тебя. Почему я поеду туда? Потому, что там трудно. Не старикам же ехать. Там — наше молодежное дело. И еще потому, что там ново, интересно, все по-особому. И еще: я там заварила кашу — мне и расхлебывать ее.