Том 4. Солнце ездит на оленях

Кожевников Алексей Венедиктович

А Колян не торопился с ответом, хотел, чтобы все узнали то чувство, какое испытал он при первом знакомстве с этой машинкой.

— Максим, как твои глаза? — спросил он.

— Работают маленько.

— А ноги?

— Да вроде глаз, сильно обижаться не могу.

— Тогда идите все за мной!

Вышли из тупы на волю. Колян огляделся вокруг. С одной стороны было широкое, везде одинаково зимнее озеро, с другой — широкая долина, тоже зимняя, но густо испещренная темными, вытаявшими валунами. За озером и долиной — высокие горы, где снеговые, бело-сахарные,

где серо-черные, голо-каменные, где пегие.

Колян приложил машинку к глазам Максима и спросил:

— Что видишь?

— Ничего. Один туман.

Колян начал вертеть у машинки маленькое колесико и спрашивал:

— А теперь что?

— Вижу, вижу, — повторял Максим и вдруг закричал: — На меня бегут горы. Убери машинку!

Колян отвел машинку, и горы, только что стоявшие перед самыми глазами Максима, отскочили на прежнее место, в заозерную даль.

— Чего испугался?

— Они бегают туда-сюда, — сказал старик, боязливо поглядывая на горы.

— Ну, кто смелый?

Вызвался Оська. Горы побежали и на него, но он оказался смелей, сообразительней Максима, не оттолкнул машинку, а долго глядел в нее, покручивая колесико-регулятор, и в конце концов так определил происходящее:

— Машинка делает мой глаз лучше.

Потом глядели другие. Глядели и не могли наглядеться и надивиться: чудесная машинка делала далекие горы близкими и так приближала тундру, что все невидимое на ней — озерки, речушки, даже олени и отдельные валуны — становилось видимым, все маленькое — большим.

Разошлись с сознанием, что они живут в удивительной стране, что у Лапландии не одно лицо, а множество разных, если глядеть на нее через чудесную машину — бинокль. И потом долго-долго надоедали Коляну, особенно ребятишки:

— Дай поглядеть в машинку!

Он давал поглядеть, но машинку не выпускал из своих рук и всегда носил с собой.

— Дядя Максим, я решил жениться.

— Давно пора, — отозвался старик. — Кто надоумил тебя?

— Мой самый большой начальник.

— Крушенец?

— Нет. У меня есть другой. Вот. — И Колян подолбил пальцем свою голову. — Какой же, говорит, ты председатель, если у тебя ни жены, ни детей?! Ты — мальчишка. Не то что люди, и собаки не будут слушаться тебя.

— Правильно говорит твой хозяин.

— Тогда, Максим, пойди посватай за меня Груньку!

Старческие сборы невелики, и Максим через одночасье был уже у родителей невесты, угощал их вином, которое послал Колян. Ответ на сватовство дали в тот же день, и самый хороший. На следующий жених с невестой съездили в Ловозеро и обвенчались по-новому, по-советски.

А праздновали свадьбу по-старинному — три дня пили, ели и пели всем поселком у жениха с невестой. Ксандра пела еще отдельно по-русски: волжские, богатырские, революционные, бурлацкие песни и частушки-страдания. Пела и думала: «Пусть видят, с какой легкостью и радостью отдаю Коляна другой невесте. После этого девушки перестанут думать, что я приехала отнимать у них женихов».

В ответ ей Колян спел похвальное слово:

Она

редко поет, Но живет, как поет, Как сияют огни, маяки Самой песенной в мире реки.

После свадьбы Колян переехал из тупы Максима в тупу жены, единственной дочки, где и мать и отец была беспомощны. Всю заботу о Максиме взяла на себя школа: постоянно дежурил при нем кто-нибудь из ребятишек, ежедневно проведывала Ксандра. Старик умирал, плохо говорил, потерял интерес к еде, питью, но ужасно беспокоился о правильном разделе своего имущества. Главное богатство — оленей, санки, упряжь, большой набор старинных колокольчиков и бубенчиков, ружья, ловушки, сети — отдал колхозу; часы, полученные от доктора Лугова, — Ксандре: может вернуть отцу, может носить сама; тупу — школе, всякую мелочь — Коляну и другим соседям.

Раздав и распределив все, ненужное в могиле, он велел впустить к нему свою единственную лайку: ведь охотнику, оленеводу и жить и помирать легче с собакой.

— А теперь, господи-боже, прими последнее! — и сделал такой долгий-долгий, тяжелый-тяжелый вздох, словно сдерживал его целую жизнь. Затем еще подышал немножко с хрипом и свистом, но все тише-тише и затих совсем.

Похоронили его среди нагромождения утесов и валунов, где хоронили всех исстари и где «происходило чудесное переселение покойников в камни». Пройдет некоторое время, и начнут рассказывать о новом таком переселении и назовут один из утесов возле Веселых озер Максим-камень.

Редкий день в колхозе «Саам» проходил без собрания. Было сказано и записано в протоколы — их вела Ксандра — много новых, красных слов: всех оленей соединить в общее колхозное стадо и пасти, охранять одинаково хорошо; все пастбища считать общими, колхозными; оленью сбрую не бросать где придется, обязательно убирать в амбарчик…

А старое не хотело умирать, забываться, и жизнь шла натужливо, как плохо сделанная, кособокая нарта. Самыми ярыми приверженцами старого оказались собаки: слушались они только своих хозяев, а на всех прочих, будь они кто угодно — хоть бригадир, хоть уполномоченный из Мурманска, хоть сам председатель колхоза, — либо не обращали никакого внимания, либо огрызались; оленей стерегли только своих, а чужих старались отогнать подальше. Они действовали наподобие кулаков — и сами не хотели жить колхозом, и других отпугивали от него.

Пастухи в сердцах покрикивали на собак по-новому: «Цыц, подкулачницы!»

Олени относились к чужакам мягче, чем собаки: от себя не гнали, иногда шли на короткое знакомство, но предпочитали держаться своего стада. Собаки и олени трудно заменяли «свое» и «чужое» «общим», «колхозным».

И все-таки Колян считал, что с ними легче столковаться, чем с людьми. Эти часто вели себя неопределенно, мудрено… На собраниях говорили за колхоз, после собраний — против него. Нашелся даже такой председатель сельского Совета, который отказался вступить в колхоз: «Я за Советскую власть, но без колхозов».