Том 4. Солнце ездит на оленях
Шрифт:
— У тебя такой вид… Страшно глядеть. — Ксандра никогда не видывала его таким загнанным, угрюмым, злым.
— Воевал с волками, сильно устал, — сказал Колян коротко. — Можно маленько посидеть, отдохнуть?
Ксандра начала было освобождать единственный стул в своей каморке, заваленный всякими вещами, приготовленными в дорогу, но Колян вышел в пустующий класс и сел к ученическому столу.
— Здесь лучше.
И верно, было гораздо лучше, чем на стуле: сел, руки и голову положил на стол. Два колхозных года он редко бывал дома, жил в тайге, в горах да в тундре, при колхозном стаде, ел, отдыхал, спал урывками, на ходу, на бегу, как преследуемый
Неприятные столкновения с колхозниками, с городским начальством, со всяким диким зверьем случались не то что ежедневно, а почти ежечасно. Колян переносил их терпеливо, невозмутимо, полный отваги и непоколебимой веры в поворот жизни к лучшему. Он был вроде каменного валуна, который терзали жара, морозы, льды, водопады, ветры, но не смогли ни уничтожить, ни уменьшить в нем гранитной твердости.
А вот несколько часов назад произошло такое, что Колян потерял веру в лучшее. Самая храбрая и самая верная лайка Черная Кисточка, внучка той, которую подарил ему отец, почуяла волка и помчалась отгонять его. Колян, трудивший разбредающееся стадо, повернул свою упряжку за собакой.
Место для охотника и собаки было неудобное — всюду валуны со впадинками промеж них. Но для волка лучше не сыщешь. Прячась во впадинках за такими же, как он, по-волчьи серыми валунами, зверь подобрался вплотную к маленькому олененку. Разделял их всего один валун, волку оставалось сделать всего один прыжок. В тот момент, когда он приготовился сделать его, сзади наскочила Черная Кисточка, и началась неравная схватка между маленькой собачонкой и огромным старым волком. Хотя буквально через минуту подоспел Колян, волк все-таки успел разорвать собачонку. А в следующий миг сам получил от Коляна две пули в голову и упал замертво.
Колян захоронил отважную лайку под груду камней, потом взвалил на санки тушу волка и поехал спешно в Веселоозерье.
Отдохнув недолго, Колян рассказал Ксандре про гибель своей лучшей лайки и пожаловался:
— Вот теперь я остался совсем один.
— У тебя есть жена, соседи, — заметила Ксандра.
— Жена ничего не может. А соседи ничего не хотят делать.
— Что тебе надо? — спросила Ксандра.
— Спасать колхоз. Кулаки, всякие другие негодяи и волки скоро разорвут его, как мою Черную Кисточку. Помоги мне, Ксандра!
— Да я когда угодно и чем угодно… Только вот телеграмма. — Она протянула Коляну телеграмму, которую он уже знал.
— Подожди, не уезжай один час! Только один час.
— Это, конечно, можно, — согласилась она. — А что делать?
— Возьми бумагу, перо, садись рядом со мной. Я буду говорить, а ты пиши!
— «Москва. Самому Главному хозяину страны», — продиктовал Колян.
Ксандра записала и спросила:
— Сталину, Калинину?
Колян не знал, кто из них самый главный, Ксандра тоже не знала этого и решила не писать имени: в Москве люди грамотные, они-то уж знают своего главного.
Колян диктовал, Ксандра записывала:
«Рыба не живет без воды, умирает. Северные люди — саамы, коми, ненцы и всякие другие — не могут жить без оленей, тоже умирают. Совсем маленьких матери сберегают нас в пеленках и люльках из оленьего меха. Потом, мы всю обувь и одежду шьем из оленьих шкур, шьем оленьими жилами. И на работу, и на праздник, и на свиданье к невесте, и на свадьбу, и в могилу нас одевают и украшают своим мехом олени. На рыбалку, на охоту, в гости нас возят олени. Когда не хватает рыбы и дикого мяса, мы спасаемся оленьим. Оленьим жиром освещаем наши тупы. Наши
Тут пришли к нам люди из города и сказали: «Новый закон велит сдать всех оленей в колхоз, держать в одном стаде. От этого будет богаче приплод».
Мы поверили и сделали так. И вот живем колхозом, ждем, когда начнется хорошая жизнь. А она идет все хуже да хуже. У оленей на одном ухе старая хозяйская метка, на другом — новая, колхозная. Когда мы убиваем оленя, городские люди показывают на новую метку и говорят: «Убивать нельзя. Они колхозные. Надо наращивать поголовье. Вот придет конец года, и если будут излишки, их можно забить». Но год долог, а есть каждый день хочется, и оленей убивают тайком.
Когда мы запрягаем оленей по своим делам, нам снова говорят: «Нельзя. Они колхозные. Сперва надо писать бумагу в колхозное правление и рассказать в ней, куда ехать, зачем, надолго ли». Мы люди плохо грамотные и совсем неграмотные, нам писать трудно. И колхозное правление работает широко: один человек у стада, другой на рыбалке, третий в городе, собирать их долго, а ехать, случается, надо скоро.
Два года, пошел третий, живем так: все время спорим, ругаемся, много пишем бумаг, ищем и собираем колхозное правление, а пасти оленей, рыбачить, охотиться некогда. Наше стадо становится меньше и меньше, вместо прибытка каждый год убыток. Делить на трудодни совсем нечего. Живем мы шибко плохо — рвано, голодно, пешеходно. Если и дальше будет так, без перемен — все олени погибнут. А для нас, северных людей, олень — самый драгоценный зверь. Все другие, которых считают драгоценными — песец, лиса, соболь, горностай, бобер, — ничего не стоят против оленя. Они идут только на наряды, на утеху, олень же дает нам всю нашу жизнь. Нет оленей — и нет у нас упряжки, нет еды, нет сапог, шубы, шапки, нет постели, нет калыма заплатить за невесту… Сильно служит олень и прочим: пришлым людям — почта, товары, ученые экспедиции, начальники ездят по Северу на оленях.
На мой ум, надо менять колхозный закон — вернуть немножко оленей прежним хозяевам. Тогда народ не будет просить мяса, рыбы, денег, а все достанет сам, не будет писать много бумаг, искать и собирать правление, воровать колхозных оленей. Тогда он скорей найдет тропу к правде и счастью. Писал председатель колхоза «Саам» Колян».
Ксандра взяла это письмо с собой и в Москве сдала его в Центральный Комитет Коммунистической партии.
Сергей Петрович был жив, но так слаб, что совсем не мог ходить и даже вставать с постели без чьей-либо помощи, говорил едва слышно, с трудом. Большую часть времени он проводил неподвижно, молча, с закрытыми глазами, во сне, полусне и забытьи, без жалоб и стонов. Он так долго болел, так привык к мысли о неизбежности смерти, что уже не делал попыток обманывать себя надеждами на врачей, на кумыс, на счастливый случай.
— Вот умираю, — сказал он Ксандре при встрече, сказал спокойно, будто о том, что уходит на работу или погулять.
Ксандра начала утешать его. Он нахмурился и попросил:
— Не говори пустого! Не будем, условились? Меня уже не спасешь. Да я и не мало пожил, почти шесть десятков. Вот скажи: отчего ты похудела и побледнела?
— Похудела от возраста, израстаю. Одни с годами полнеют, другие худеют. Я, значит, выдалась худощавая. А побледнеть ничуть не побледнела, всегда такая. Ты ведь знаешь, что в Лапландии люди не загорают. Там не ваше, не волжское, солнце.