Том 4. Сорные травы
Шрифт:
— Готово? Все готово? — лихорадочно спрашивала она, и плача и смеясь в одно и то же время. — Я так за вас боялась.
— А чего ж за меня бояться? Вся сложная и трудная операция произведена безболезненно… Теперь вся квартира в твоем распоряжении.
— Заминок никаких не было?
— Нет. Все было рассчитано до последнего винтика…
— Ах ты, мой инженер прекрасный!
— Ну что ж, — засмеялся Берегов, — инженер так инженер… Теперь, значит, начнем новую постройку.
Отец
…А когда разговор перешел на другие темы, Гриняев сказал:
— Доброта и добро — не одно и то же.
— Почему? — возразил Капелюхин. — Доброта относится к добру так же, как телячья котлета к целому теленку. Другими словами: доброта — это маленький отросток добра.
— Ничего подобного, — в свою очередь возразила и Марья Михайловна. — Добро прекрасно, возвышенно, абсолютно и бесспорно, а доброта может быть вздорной, несправедливой, мелкой и односторонней.
— Не согласен! — замотал головой Капелюхин. — Добрый человек всегда и творит добро!..
— Хорошо, — перебил Гриняев. — В таком случае я приведу пример, из которого вы едва ли выпутаетесь… Скажем, путешествуете вы по какой-нибудь там пустыне Сахаре со своими двумя детьми и со слугой… И вдруг оба ваших мальчика заболевают какой-нибудь туземной лихорадкой… У вашего слуги есть вполне достаточный для спасения жизни детей запас хины, но слуга вдруг уперся и ни за что не хочет отдать этого лекарства. Выхода у вас, конечно, только два: или убить слугу и этим спасти двух детей, или махнуть на слугу рукой — и тогда дети ваши в мучениях умрут. Что бы вы сделали?..
— Я бы убила этого подлеца слугу и взяла бы его лекарство, — мужественно сказала Марья Михайловна.
— А вы, Капелюхин? — спросил Гриняев. — Ведь пример-то сооружен для вас.
— Что бы сделал я? Ну, я бы пообещал слуге все свое состояние, пошел бы сам к нему слугой, стоял бы перед ним на коленях…
— Пример предполагает полную непреклонность слуги…
— Ну, тогда бы я… Да уж не знаю, что… Тогда бы я все предоставил воле Божьей. Значит, уж деткам моим так суждено, чтобы умереть…
— Но ведь, если бы вы убили слугу и отняли у него лекарство — дети ваши выздоровели бы!.. При чем же тут «суждено»?
— Ну, я бы убежал в пустыню подальше и повесился бы там на первом дереве…
— А детей бросили бы больными, беспомощными, умирающими?
— Чего вы, собственно, от меня хотите? — нахмурившись, огрызнулся Капелюхин.
— Я просто хочу доказать вам, что доброта и добро — вещи совершенно разные. Все то, что вы предполагали сделать в моем примере с вашими детьми, — это типичная доброта!
— Что же в таком случае добро?
— А вот… Человек, понимающий, что такое добро, рассуждал бы так: на одной чашке
— И вы бы… — с легким трепетом не договорил Капелюхин.
— И я бы… Конечно! Преспокойно подкрался бы сзади к слуге, ткнул бы ему нож между лопаток, взял хину, вылечил детей, и на другой день — бодрые, освеженные сном — мы бы двинулись дальше.
— Ну, знаете ли…
— Почему вы возмущаетесь? Потому что вы обыкновенный добрый человек… А я человек недобрый — но координирующий все свои поступки с требованиями добра.
— И ничего бы у вас не дрогнуло в то время, как вы тыкали бы вашему слуге ножом в спину?!
— Ну, как сказать… Было бы неприятно, чувствовалась бы некоторая неловкость; но это — единственно от непривычки.
— Хорошее добро!.. Тьфу!
— Нечего вам плеваться, добрый вы человек! Все дело в том, что я умею рассуждать, а вы — весь во власти сердца и нервов…
Марья Михайловна все это время сидела, свернувшись калачиком на диване, и молчала.
А когда все замолчали, вдруг заговорила:
— Теперь Рождество. И вспоминается мне золотое детство, и вспоминается мне то самое веселое и милое в моем детстве Рождество — когда у папы отнялись ноги и язык.
— У кого? — удивленно спросили все.
— У папы.
— У вашего?!
— Не у римского же. Конечно, у моего.
— Ну, это гадость!
— Что?
— Говорить так об отце. Если бы даже он был тиран, зверь, и то нельзя так говорить о родном отце!..
— Он не был ни тираном, ни зверем.
— В таком случае вы были скверной девчонкой?
— А вот я вам расскажу о своем отце, тогда и судите.
В будние дни отец все время был на службе и домой являлся только вечером, усталый, думающий лишь о постели.
Но перед праздниками, дня за два до Рождества, занятия у них прекращались, и отец являлся домой часов в двенадцать дня — до 28 декабря.
Надевал халат и принимался бродить по всем комнатам.
— Мариша! — вдруг раздавался его тонкий не по росту и сложению голос. — Почему это тут в углу валяется бумажка?!
— Не знаю, барин…
— Ах так-с. Вы не знаете? Интересно, кто же должен знать? На чьей это обязанности лежит: градского головы, брандмейстера или мещанского старосты? Значит, я должен убрать эту бумажку, да? Я у вас служу, да? Вы платите мне жалованье?