Том 4. Стихотворения

Бальмонт Константин Дмитриевич

24 сентября

Снящийся цветок

Я родился в цветущем затишьи деревни,   Над ребенком звездилась лазурью сирень, На опушке лесной, светлоюной и древней,   И расцвел и отцвел мой младенческий день. Не отцвел, – лишь, светясь, перешел в перемену,   За цветами – цветы, к лепестку – лепесток, Опьяняющий ландыш влюбляет вервену,   Васильки словно песнь из лазоревых строк. На прудах расцветали, белея, купавы,   В их прохладные чаши запрятался сон, И качали мечту шелестящие травы,   Был расцветом мой полдень сполна обрамлен. Я позднее ушел в отдаленные страны,   Где как сталь под Луной холодеет магей, И цветет булава, ест цветы как тимпаны,   Как змеиные пасти ряды орхидей. Я узнал, что цветы не всегда благочестны,   Что в растеньях убийственный помысл глубок. Но в Змеиных Краях мне не цвел неизвестный,   Мне приснившийся, снящийся, жуткий цветок. Лепестковый

кошмар, лепестками обильный,   Окровавленной чашей раскрылся во сне, А кругом был простор неоглядный и пыльный,   И чудовищный рев был подобен волне. На несчетности душ выдыхает он чары,   Захмелевший, тяжелый, разъятый цветок, Чуть дохнет, меднокрасные брызнут пожары,   И пролитая кровь – многодымный поток. Эта сонная быль, чаша полная гуда,   Смотрит тысячью глаз и стоит предо мной, Из садов Сатаны к нам восползшее чудо,   И как мед там внутри – заразительный гной.

Российская Держава

Российская Держава,   Где все твое величье? Корабль твой старый «Слава»     Разбит и утонул. Твои войска бессильны, Умы и души пыльны.   Ты в топях безразличья.     Твой блеск – далекий гул. Российская Держава,   Была ты первой в мире, Страдая величаво     В своих стесненных днях. Но вот разъялись хляби, И лик взяла ты рабий.   Упившись в диком пире,     Проснешься – вновь в цепях. Российская Держава,   Твой краткий сон – свобода. Но кто желает права,     Тот должен помнить долг. А дикость своеволья Лишь малый миг раздолья.   Нет правды у народа,     И голос воли смолк.

6 октября

Ворожба месяца

Месяц бледный ворожил рядами теней,   Тень за тенью, призрак призраком гоним. И какой-то бледный голос давних дней   Говорил: «Убита птица дней, Стратим». Тень за тенью проходила без конца.   Всем родимая покоилась в гробу. Возникали в миге – страх и зыбь лица,   И творил холодный Месяц ворожбу. Безглагольная раскинулась страна.   Над безгласной, – злой и властный Чародей. Но невольница смеялась, как весна,   Что во сне провидит волю близких дней. Безглагольная проснулась вдруг вся даль.   Но невольница в весне не знала слов. Праздник воли быстро вырастил печаль.   От души к душе глубокий рухнул ров. Звон возник, и обнял благовест всю ширь,   Но мгновенно оборвалось пенье птиц. И кривым крылом шарахнул нетопырь.   И пошли гулять разбега огневиц. Обезумленная пьяная раба   С головы шальной отбросила венец. Не согрелась на пожарище изба,   Из разбоя не скуешь златых колец. Тень за тенью. – Что ты сделал? – Я бежал.   И чтоб совесть успокоить, я убил. – Пред лицом врага он смирно-тих и мал,   С беззащитной у него довольно сил. Кровь за кровью. – Что ты сделал? – Я поджег.   И под стоны я плясал, плясал, плясал. – Разум всей страны глубоко занемог.   Будет черным цвет, что был чрезмерно ал. Птица вольности великая, Стратим.   У нее от моря к морю два крыла. Дни сожженные – слепой и едкий дым.   Птица радости убита. Жизнь прошла.

6 октября

Седая ночь

Охватной ощупью ползет седая ночь, Гася, то тут, то там, ликующие пятна Последних пламеней, и тает безвозвратно Древесных яхонтов живая узорочь. Под утро встанет вихрь, и все их сбросит прочь. Не верится, что май дышал здесь ароматно, Что зацветал июнь, что август благодатно Всем самоцветам дал играющую мочь. Узорный дом молчит. Покой его могилен. Воспоминания попрятались в углах. Но крайней алости еще придет размах. Синь-пламень дьявольский в сердцах незрячих силен И красный ждет петух, чтоб вдруг завихрить страх. Глазами круглыми уж с ним стакнулся филин.

8 октября

Упрекающему меня

Может быть, судить я вовсе недостоин, Может быть, что гнев совсем не мой удел, Сладкопевец я, создатель дум, не воин, Штык не поднимал, в окопах не сидел. Может быть, ты прав; Красивее величье, Помнить высоту, и все прощать в других. Быть как Океан, в пустыне безразличья Накоплять волну, роняя в Вечность стих. Нет, я не могу, в зеркало покоя, Не смотрясь в него, роняю – вот – разбил. Миллионы душ в тисках огня и зноя, Петь, как раньше пел, сейчас нельзя, нет сил. Не судить хочу, но только всею болью Раненой души я должен восстонать, Что постыден тот, кто к своему раздолью Допустил врага, не защищая Мать. Каждому из нас таинственная Пряха Выпрядет удел. Но знаю лишь одно: – В Море я тонул, не ощущая страха, Океан решил – не взял меня на дно. Смерти пожелав, измерил высоту я, Ясный, падал вниз, бросая мир людской. Рок так пожелал, что здесь напевы тку я, Но пишу стихи я сломанной рукой. Рок пошлет в огонь, – и ринусь я с размаха, Ибо не пойму, как можно трусом быть. Знаю острие единого лишь страха: – Страшно низким стать, и сердце ослепить. Так пойми же ты, что сердце в них слепое, В тех, кто не хотел за свой вступиться Дом. И они себя слепят еще и вдвое, Отрекаясь быть с им посланным крестом.

12 октября

Кровь и огонь

И покажу чудеса на небе вверху,

И знамения на земле внизу…

Деяния Апостолов, гл. 2; 19

Кровь и огонь и курение дыма Вам предвещали святые апостолы. Вы оставались тупыми и черствыми, Все предвещанья вменяя лишь в дым. Чаша блаженства мелькнула – и мимо. Ваша гортань от поджога палима. Предали Мать. Над заветом седым Пляшете, в дикие бьете тимпаны. Бубните в бубны. Вы сыты и пьяны. Мчится комета. За ней! Улетим! Мы торжествуем. Смотрите: – Румяны. Наши румяна нам бес приготовь. Здесь мы румянимся в братскую кровь! Или Луна не бывает кровавой В час как из рощи выходит со славой? Самое Солнце в своем терему Разве не спит, все укутавшись в тьму? Темны вы? Душу сильнее темните, Красны вы? Тките кровавые нити. Петлями белые шеи стяните. Бубните в бубны, средь стынущих стран, Миг торжества всем отступникам дан. Только запомни, – ты стар или молод, – Плата измены – презренье в веках. В снежных равнинах крадется к вам голод, Плахи взрастают в дремучих лесах. С неба низвергнется огненный молот, В пляшущем пляшет не песня, а страх. Бездна разъятая ненасытима, Прежде чем месть не восстанет на месть. В хворост затоптана древняя честь, В хворосте искра глубоко хранима. Брызнет. Уж брызнула. Мертвые, мимо Мнимо-живых, – посмотри, их не счесть, – Вырвались. Мчатся. Их мощь нерушима. Знаменье всем вам, вас сколько ни есть: – Кровь и огонь и курение дыма.

28 декабря

В синем храме

И снова осень с чарой листьев ржавых, Румяных, алых, желтых, золотых, Немая синь озер, их вод густых, Проворный свист и взлет синиц в дубравах. Верблюжьи груды облак величавых, Увядшая лазурь небес литых, Весь кругоем, размерность черт крутых, Взнесенный свод, ночами в звездных славах. Кто грезой изумрудно-голубой Упился в летний час, тоскует ночью. Все прошлое встает пред ним воочью. В потоке Млечном тихий бьет прибой. И стыну я, припавши к средоточью, Чрез мглу разлук, любимая, с тобой.

1 октября, 1920

Париж

Оттого

Отчего ты среди ликованья печален? На полях, как и прежде, голубеет лен, И качаются светы лесных прогалин. – Оттого, что я с милой моей разлучен. Отчего ты как осень томительно-скучен? За разлукой свиданье – достоверный закон. Много в мире есть рек, уводящих излучин. – Оттого, что я слышу задавленный стон. Отчего ж ты не веришь в творящие грозы? За раскатами грома – зеленая новь. – Оттого, что мне сердце обрызгали слезы, Оттого, что мне в душу добрызнула кровь.

8 октября

Из ночи

Я от детства жил всегда напевом, Шелестом деревьев, цветом трав, Знал, какая радость, над посевом, Слышать гул громов и шум дубрав. Видеть честность лиц, когда упруго Жмет рука надежную соху. Слышать, сколько звуков в сердце друга, Волю мчать по звонкому стиху. В поле ячменей светловолосых Видеть знак достойного труда. Путь иной – ходить в кровавых росах, Знак иной – багряная звезда. Час иной – когда все люди звери, И от сердца к сердцу нет дорог. Я не знал, какой дождусь потери, Этого предвидеть я не мог. Я не знал, что все дожди не смоют Ржавчины, упавшей на поля, Люди строят, духи тоже строят, В мареве родимая земля. Я смотрю на ночь из кельи тесной, Без конца проходят облака. Где мой день святыни благочестной? Где моя прозрачная река? Я смотрю на мир в окно чужое, И чужое небо надо мной. Я хочу страдать еще хоть вдвое, Только б видеть светлым край родной. Слышу, в сердце лед разбился звонко, Волны бьются, всплески жадоб для. Мать моя, прими любовь ребенка, Мир тебе, родимая земля.

Узник

В соседнем доме Такой же узник, Как я, утративший Родимый край, Крылатый в клетке, Сердитый, громкий, Весь изумрудный, Попугай. Он был далеко, В просторном царстве Лесов тропических, Среди лиан, Любил, качался, Летал, резвился, Зеленый житель Зеленых стран. Он был уловлен, Свершил дорогу, От мест сияющих К чужой стране. В Париже дымном Свой клюв острит он В железной клетке На окне. И о себе ли, И обо мне ли, Он в размышлении, Зеленый знак. Но только резко От дома к дому Доходит возглас: – «Дурак! Дурак!»