Том 4. Торжество смерти. Новеллы
Шрифт:
— Оставь все на своем месте! — распорядился дон Джиованни, едва сдерживая новый приступ слез, и спустился с лестницы, покачивая головой и размышляя над своей долей. У него были выпуклые красные глаза, какие обычно украшают головы непородистых собак. Его круглое тело, с выдающимся вперед животом, словно было нацеплено на две маленькие ножки, воткнутые в туловище. Лысый череп окаймляли длинные курчавые волосы, которые, казалось, росли не на голове, а на плечах, поднимаясь к затылку и вискам. У него была привычка ежеминутно поправлять растрепанные
Выйдя на озаренную веселыми лучами солнца площадь, он почувствовал новый приступ непреодолимой грусти. Несколько уличных башмачников стояло возле своих стоек, они ели винные ягоды. Скворец в клетке беспрерывно насвистывал гимн Гарибальди, всякий раз начиная сначала с какой-то настойчивой меланхолией.
— Ваш слуга, дон Джиованни! — проговорил встретивший его дон Доменико Олива, снимая шляпу с известной неаполитанской вежливостью. Удивленный растерянным видом своего знакомого, дон Доменико немного посторонился и снова приветствовал его еще более вежливым жестом, сопровождаемым улыбкой. У него было необычайно длинное туловище, короткие ноги и, против его воли, насмешливое выражение лица. Пескарцы прозвали его коротконогим верзилой.
— Ваш слуга!
Дон Джиованни, которого и без того начинал сердить смех евших винные ягоды башмачников и свист скворца, после этого второго приветствия презрительно пожал плечами и пошел дальше, приняв это приветствие за насмешку.
Пораженный дон Доменико последовал за ним.
— Но… Дон Джиова!.. Слушайте, но…
Дон Джиованни не хотел слушать и быстрыми шагами приближался к своему дому. Продавщицы фруктов и башмачники долго смотрели им вслед, не понимая, зачем спешат эти два человека, несмотря на страшную жару.
Дон Джиованни дошел до дверей и, собираясь уже открыть ее, вдруг обернулся, пожелтев и позеленев от бешенства, как змея.
— Дон Домэ, дон Домэ, я расквашу тебе башку!
С этими словами он вошел в дверь и сердито захлопнул ее за собой. Изумленный дон Доменико остановился с открытым ртом. Затем повернул обратно, раздумывая, что бы это могло значить.
— Идите-ка сюда! Идите сюда! Я должен рассказать вам что-то интересное, — позвал его Маттео Вердура, один из башмачников.
— Что такое? — спросил, подходя к нему, коротконогий верзила.
— Вы ничего не знаете?
— Что такое?
— Ай-ай-ай! Вы еще ничего не знаете?
— Да что такое?
Вердура начал смеяться, заразив своим хохотом прочих башмачников, и все они несколько минут оглашали площадь своим хриплым забавным смехом.
— Заплатите три сольди за винные ягоды, если я скажу вам?
Скупой дон Доменико немного подумал, но любопытство взяло верх.
— Ладно, заплачу.
Вердура подозвал продавщицу и велел положить ему на стойку винных ягод.
— Эта синьора, — начал он, —
— Ну?
— Сегодня утром дала тягу. Ловко?
— Неужто правда?
— Истинная правда, дон Домэ.
— А, понимаю теперь! — воскликнул дон Доменико, который был сообразительным малым, и начал лукаво и злорадно улыбаться.
Желая отомстить дону Джиованни за оскорбление и вознаградить себя за потраченные три сольди, он быстро направился к казино, чтобы разгласить эту новость.
Казино, нечто вроде кофейни, стояло погруженное в тень, каким-то особенным запахом несло от пола, залитого водой и покрытого пылью. На одном стуле, свесив руки, храпел доктор Панцони. Барон Каппа, большой любитель хромых собак и девочек-подростков, скромно дремал над газетой. Дон Фердинанд Джиордано передвигал маленькие флаги по карте, изображавшей театр франко-прусской войны. Дон Сеттилио де Марини ожесточенно спорил с доктором Фиокка по поводу личности Пьетро Метастазио, увлекаясь собственным красноречием и уснащая свои речи цитатами. Нотариус Гайулли, не имея партнера, раскладывал на столике пасьянс. Дон Паоло Сеччиа быстрыми шажками вертелся вокруг квадратного биллиарда, чтобы вызвать пищеварение.
Дон Доменико Олива вошел с таким шумом, что все повернулись к нему, за исключением доктора Панцони, который продолжал покоиться в объятиях Морфея.
— Знаете? Знаете?
Дон Доменико горел таким желанием поделиться новостью и так запыхался, что первых слов его нельзя было разобрать. Окружившие его пескарцы насторожили уши, предвкушая услышать нечто такое, что даст обильную пищу их послеобеденному чесанию языком.
— Кто это привязал вам язык, дон Домэ? — нетерпеливо перебил его Паоло Сеччиа, который был туговат на одно ухо.
Дон Доменико повторил все с самого начала, более спокойно и внятно. Чего только он не наговорил! Он преувеличил гнев дона Джиованни Уссорио, прибавил невозможную отсебятину, захлебываясь собственными словами. — Знаете? Знаете?.. А кроме того… а потом еще…
Шум разбудил доктора Панцони, он открыл веки и, вращая своими огромными глазными яблоками, осовевшими от сна, и сопя носом, усыпанным чудовищной величины веснушками, проговорил, продолжая сопеть носом:
— Что такое? Что такое?
И, опираясь на палку, медленно поднялся и подошел к группе, чтобы послушать.
Теперь рассказывал барон Каппа, слюнявым ртом передавал он какую-то грязную сплетню о Виолетте Кутуфа. Вдруг в глазах внимательных слушателей забегали огоньки. Зеленоватые глазки дона Паоло Сеччиа заискрились, словно смоченные влагой. Конец рассказа заглушил дружный хохот.
Доктор Панцони, стоя, снова задремал. Сон, тяжелый, как смерть, вечно витал вокруг его ноздрей. Он долго еще стоял среди комнаты, свесив голову на грудь, в то время как его приятели разбрелись по всему городу, чтобы рассказать новость, перенося ее из одного семейства в другое.