Том 4. Торжество смерти. Новеллы
Шрифт:
— Ах! — томно шептала она и медленно проводила пальцами по вискам.
Как печально и однообразно протекала жизнь в этих трех комнатах, среди этих грубо вылепленных статуэток святых, среди этих образов Мадонны, среди всех этих ребятишек, которые в течение пяти часов ежедневно своими тоненькими голосами хором лепетали одни и те же слоги, написанные мелом на классной доске! Подобно святой Текле Ликаонийской и святой Евфимии Калчедонской, известным легендарным великомученицам, обе сестры посвятили свою девственность Небесному Жениху, ложу Иисуса. Они неустанно умерщвляли свою плоть лишениями и молитвами, дыша воздухом церкви, запахом фимиама и пылающих свеч, питаясь овощами.
Этим долголетним усидчивым чтением по складам, этим бессмысленным занятием разбивания слов на слоги, этим рукоделием — работой, состоящей из беспрерывном продевании иглы и нитки через белоснежную ткань, пропитанную священным запахом лаванды, они окончательно умертвили свою душу. Никогда руки их не искали сладостного прикосновения к детским кудрявым головкам, не стремились к теплой ласке какого-нибудь белокурого мальчика, никогда уста их во внезапном порыве нежности не искали лба маленьких воспитанников. Они изучали с ними катехизис, пели молитвы и заставляли все эти веселые головки надолго склоняться под тяжестью священных изречений, они беседовали с ними о грехе, о страхе перед грехом, о вечной каре, они говорили об этом грозным голосом, в то время как все эти глазенки становились большими и розовые ротики широко раскрывались от удивления. Все кругом оживало в пылком детском воображении: от рам картин отделялись пожелтевшие профили таинственных святых, а Назареянин с окровавленным челом, увенчанным шипами и терниями, всюду преследовал их взглядом своих печальных глаз, и всякое темное пятнышко на большой крышке камина принимало зловещую форму. Так углубляли подвижницы веру в этих бессознательных душах.
Воспоминание об этой бессмысленной жизни пробуждалось теперь в Орсоле и необычайно волновало ее. Благодаря естественной наклонности человеческой души доискиваться до сути вещей, постепенно она углублялась своими мыслями до самых отдаленных лет, и вдруг она почувствовала внезапный прилив радости, как будто в течение одного мгновения в ее сердце протекло все ее детство.
— Камилла! Камилла! — звала она. — Где ты?
Сестра не отвечала: ее не было в комнате, быть может, она ушла в церковь к вечерне. Орсоле вздумалось коснуться ногами пола и попробовать самой без посторонней помощи, сделать несколько шагов.
Она засмеялась робким смехом девочки, которая колеблется перед осуществлением трудного дела, она даже зажмурила глаза, мысленно предвкушая это новое удовольствие, и стала ощупывать пальцами колени и исхудалые бедра, как будто испытывая свои силы, и все смеялась и смеялась, и этот смех отдавался во всем ее существе какой-то бесконечной сладостью и очарованием.
Луч солнца проскользнул на подоконник, добрался до угла комнаты, коснулся воды в стоящем там умывальнике и задрожал, отразившись на стене тонкими золотыми нитями. Группа голубей промелькнула в воздухе и опустилась на арку, это показалось ей хорошим предзнаменованием. Она медленно стянула с себя одеяло и снова остановилась в нерешительности, сидя на краю постели, она стала искать исхудалой и желтой ногой шерстяные туфли. Нашла одну, нашла и другую, вдруг ее охватила внезапная робость, смешанная с радостью, глаза наполнились слезами, и все перед ней задрожало в туманном свете, как будто все предметы вокруг нее стали воздушными и таяли где-то в пространстве. Слезы потекли по щекам и остановились на губах, она проглотила несколько теплых соленых капель. Взглянула снова на арку: голуби, один за другим, взлетали в воздух, шелестя крыльями. Орсола подавила в себе приступ слез, оперлась о край кровати и, после некоторых усилий, стала, наконец, на ноги. Она не думала, что окажется настолько слабой, что у нее не хватит сил держаться на ногах, и переживала какое-то странное ощущение, точно по ногам забегали мурашки и защекотало в мускулах. Такое ощущение испытывает раненый, который поднимается с постели, хотя его сломанная нога еще не зажила. Попробовала двинуть ногой, робко шагнула вперед, но испугалась и снова села на край постели, озираясь вокруг, словно желая убедиться, что никто не подсматривает за нею. Затем она наметила конечный пункт — окно, снова поднялась на ноги и, пошатываясь, тихо пошла к окну, не сводя глаз с ног, она закуталась в зеленую шаль, так как испытывала легкую дрожь. В середине комнаты ею овладел внезапный страх, она зашаталась, стала размахивать руками, направилась обратно к постели и, сделав три-четыре быстрых шага, опять опустилась на край кровати. Посидела так с минуту, тяжело дыша, затем натянула на себя еще одно теплое одеяло и, вся дрожа, закуталась в него с головой.
— Боже, как я слаба!..
Она с любопытством взглянула на то место пола, где сейчас сделала несколько шагов, как будто отыскивая на нем следы своих ног.
Орсола ничего не сказала сестре об этой первой попытке. Услышав шаги возвращающейся Камиллы, она закрыла глаза и притворилась спящей, испытывая странное наслаждение от этого обмана, едва удерживаясь от смеха, который щекотал ее грудь, горло и губы. Эта маленькая тайна придавала радостный смысл ее жизни: целыми днями она с нетерпением ждала желанного часа. Но вот Камилла спускалась, наконец, с лестницы. Орсола с минуту прислушивалась, сидя на постели, пока до ее слуха не донесся стук шагов медленно спускающейся с лестницы сестры, затем она поднималась, едва сдерживая приступ смеха, и, держась за стены и мебель, слабо вскрикивая от страха всякий раз, как подгибались ее колени и нарушалось равновесие, направлялась к окну.
Из булочной Флайана доносился аромат хлеба и раздражал ее. Она подошла к окну, чтобы подышать свежим воздухом, испытывая мучение, смешанное с жадным желанием вдыхать в себя этот живительный запах, рот ее наполнился слюной, глаза загорелись алчностью. Ее охватил вдруг бешеный порыв — все обшарить, ко всему прикоснуться руками, и она медленно поплелась по комнате, делая бесполезные усилия открыть замки, так как Камилла унесла ключи с собой. Это начинало сердить ее. Но вот в глубине ящика одного из столов она нашла яблоко и жадно вонзила в него зубы. До сих пор ее заставляли строго соблюдать диету и не давали ей фруктов. А это яблоко чудесно пахло розой, как обыкновенно пахнет известный сорт сморщенных и бесцветных яблок. Она снова стала искать чего-нибудь в столе, но нашла лишь какую-то бледно-зеленую коробочку, в которой было немного семечек, она взяла ее, с любопытством заглянула внутрь и спрятала под подушку.
Так провела она этот час, испытывая от сознания тайны то острое наслаждение, которое испытывают выздоравливающие дети, съедая запрещенные лакомства и нарушая этим диету. Единственным свидетелем ее похождений был котенок с пестрой шерсткой, как у пятнистой змейки, с ласковым мяуканием он терся о ноги Орсолы или же делал смешные попытки поймать летающих возле арки голубей. Постепенно Орсола почувствовала любовь к своему скромному товарищу. Она брала его к себе в постель, нашептывала ему бессвязные слова, подолгу смотрела, как он розовым язычком облизывал лапки, любила, когда он вытягивал свое горло ящерицы для ласки и как это желтенькое горлышко трепетало от глухого и приятного мурлыкания, похожего на воркование лесных горлиц. Быть может, вследствие естественного воспоминания о каком-то таинственном древнем предке ей нравились светящиеся в темноте глаза котенка, эти фосфорические щелочки, которые излучали во мраке таинственный свет.
На все эти причуды сестра Камилла смотрела с каким-то недоверием и даже с затаенным огорчением, но молчала. И медленно, почти бессознательно и незаметно, эти две души отрывались и отдалялись друг от друга.
До сих пор они жили общими чувствами и привычками, так как при всем различии их характеров всякое противоречие сглаживалось и выравнивалось единой верой, нерушимым культом божественности Христа, вечным созерцанием, которое было целью их жизни. Так как культ поглощал их целиком, то родственные связи постепенно исчезли под оболочкой религиозного чувства, поэтому сестры никогда не проявляли нежности друг к другу, никогда не делились воспоминаниями или надеждами. Это были сестры по религии, члены великой семьи Иисуса, рассеянной по земле и мечтающих о небе.
Так как, благодаря обновлению тела после болезни и строгой диеты, в Орсоле стали проявляться неожиданные особенности характера, то разрыв между сестрами сделался неизбежным, а голос уснувшей крови не мог уже сгладить этого, ставшего столь резким, различия.
Снова пришли ученики, в первый раз они собрались утром в начале марта. Орсола еще не вставала с постели, она сидела на краю, подставляя затылок и плечи живительным лучам солнца. Воздух был пропитан кислым запахом уксуса, которым Камилла разбавила высохшие чернила, на арке уже цвели фиалки, и ветер приносил их слабый запах.
Детвора влетела в комнату, словно порыв мартовского ветра, в дверях показалось несколько маленьких головок, они поднимались одна над другой, пытаясь заглянуть в комнату, вскоре наивное любопытство сменилось нерешительной робостью перед смертельно бледной и исхудавшей учительницей, которую ученики едва могли узнать.
Но девушка ласково улыбалась, не будучи в состоянии сдержать волновавшего ее кровь чувства, она подзывала их к себе, путала их имена, протягивала к ним руки. Ребятишки по одному, по два, по три подходили к ней, прикладывались губами к ее рукам и повторяли заученные дома приветствия, проглатывая от волнения слова.