Том 4. Торжество смерти. Новеллы
Шрифт:
Орсола выбирала, побуждаемая новым инстинктом, пропитывая руки запахом камфары. Весь этот никуда негодный шелк, все эти покрывала только раздражали ее. В конце концов она не нашла ничего, что было бы ей к лицу. В гневе она захлопнула сундук и оттолкнула его ногой под кровать. Колокола звонили в третий раз. Подобно Камилле, она надела свой обычный убогий наряд пепельного цвета, кусая губы, чтобы отогнать подступавшие слезы.
Призывный благовест продолжался. Рассыпанные по улицам оливковые ветви сверкали серебристыми искрами, каждая группа поселян несла целый лес веток, от этих веток распространялась в воздухе чистая кротость христианского благословения, как если бы явился сам Галилеянин, Царь бедных и кротких, восседающий на ослице среди толпы учеников, приветствуемый спасенным народом: Benedictus, qui venit in nomine Domini. Hosanna in excelsis!
В церкви, украшенной целым лесом пальм, было множество народа. Один из тех потоков, которые неизбежны при большом стечении толпы, отрезал Орсолу от Камиллы, она осталась одна среди этого водоворота, среди этих толчков и дыханий. Она попыталась открыть себе проход: ее руки встретили спину какого-то мужчины, чьи-то теплые руки, прикосновение к которым взволновало ее. Она почувствовала, как лица ее коснулись оливковые листья, чье-то колено заградило ей путь, кто-то толкнул ее локтем в бок, ее стали толкать в грудь и в спину и окончательно прижали. Среди запаха фимиама, под благословенными пальмами, в таинственном полумраке, во всей этой массе христиан и христианок от взаимного трения тысяч тел стали вспыхивать маленькие эротические искры и разбрасываться во все стороны, здесь можно было заметить, как давала знать о себе скрытая любовь. Мимо Орсолы проходили две деревенские девушки с оливковыми ветками на груди и кокетливо улыбались идущим вслед за ними возлюбленным, и она почувствовала вокруг себя как бы шествие любви, встала между этими телами, которые искали друг друга, образовала своим телом препятствие этим телодвижениям и попыткам прикоснуться друг к другу, разделяла пожатия этих рук, рассекала связь этих объятий. И часть этих прерванных нежностей проникла в ее кровь. Затем она столкнулась лицом к лицу с каким-то белокурым солдатом, он чуть не ударился головой в ее грудь, так как волна людей толкала его вперед. Она подняла глаза. И парень улыбнулся той самой улыбкой, какой улыбался тогда, выглядывая из окна казармы. А сзади продолжала напирать толпа, дым фимиама стоял густым облаком.
— Procedamus in расе, — запел в глубине церкви дьякон.
— In nomine Christi. Amen, — ответил хор.
Эти слова возвещали начало процессии, которая вызвала страшную давку. Инстинктивно, ничего не соображая, Орсола прижалась к мужчине, как будто уже принадлежала ему, она позволила почти нести себя этим рукам, которые обхватили ее вокруг талии, ощущая на волосах мужское дыхание, слегка пропитанное табачным дымом. Так шла она, обессиленная, изможденная, подавленная приступом внезапно обрушившейся на нее страсти, видя перед собой лишь мрак.
В это время возле главного алтаря заколыхались кадила, окутывая народ облаками приятного голубоватого дыма, в середину церкви вошла торжественная процессия, участники которой держали в руках оливковые ветви и пели.
В течение Страстной недели все содействовало усилению любовной жажды молодой девушки. Церкви были погружены в сумерки Страсти, распятия на алтарях были прикрыты фиолетовой тканью, гробницы Галилеянина были окружены белыми травами, взращенными в подвалах, в воздухе стоял запах цветов и ладана.
Орсола стояла на коленях и ждала, пока сзади нее не послышались чьи-то легкие шаги, заставившие ее вскочить. Она не могла обернуться, так как Камилла не спускала с нее глаз, но она чувствовала, что всю ее обнимает взгляд этого человека, жжет ее, как тонкие язычки пламени, и томная нега сковывает ее члены. Тогда она стала смотреть на догоравшие свечи, стоявшие в деревянных подсвечниках возле алтаря. Священники нараспев читали Евангелие. Одна за другой свечи начинали гаснуть. Вот осталось их только пять… две… Темнота приближалась из глубины капелл к молящемуся народу. Наконец, погас последний огонек Едва Орсола почувствовала во мраке прикосновение двух ищущих ее рук, она вскочила с пола и страшно растерялась. Когда она после этого вышла из церкви, мысль о том, что она осквернила святое место, терзала ее совесть, внезапно ее охватил страх перед Божьей карой. Все казалось ей каким-то кошмаром, в котором темная фигура распятого Иисуса, мучительное томление тела, тяжелый запах цветов и дыхание этого блондина смешивались в какое-то двойственное ощущение боли и наслаждения.
Но, когда торжествующий Иисус воскрес во славе небес, благоухания Пасхи не питали более чувственности Орсолы. Сценой любви овладели тогда бездомные коты и дикие голуби. От светового окошка казармы к окну Орсолы неслись незаметные для других ангелы, эти два пункта разделял публичный дом, подобный канаве с грязной водой, по краям которой росли цветы, питаемые гнилью. В воздухе кружились голуби, сверкая своими зелеными и серыми перьями.
Тот, кого она любила, носил прелестное античное имя: Марчелло, на рукавах его кафтана были красивые нашивки из красной ткани и серебряной парчи. Он писал письма, полные вечного огня, эти пылкие фразы чуть не доводили ее до обмороков. Орсола тайком прочитывала эти послания и прятала их ночью на своей груди, фиолетовые буквы, смоченные теплой влагой тела, отпечатывались на коже, как бы покрыв ее татуировкой любви, доставившей столько радости девушке. Ее ответы были бесконечно длинны: весь запас познаний учительницы, все сокровища религиозной души, вся сентиментальность созревшей девушки выливались на линованные листки, вырванные из школьных тетрадок Она писала и забывалась, чувствуя, как ее влечет волна неиспытанных ощущений. Порой ей казалось, что ею овладевает какое-то безумие. Большой осадок мистического лиризма, накопленный в течение стольких лет веры в Небесное Супружество и питаемый чтением священных книг, смешался с бурными порывами земной страсти. Слезные мольбы, направленные к Иисусу, переходили во вздохи надежды на радость предстоящих объятий, посвящения лучшей части души Высшему благу переходили в помыслы о плотских ласках в объятиях белокурого возлюбленного, лучезарное сияние Святого Духа казалось светом посредницы любви — луны, и весенние зефиры заглушали ароматы райской трапезы.
Между ними был один из тех людей, которые вырастают, как грибы, среди тины грязной улицы, вся фигура этих людей как будто окрашена присущей им грязью, эти отвратительные люди трутся всюду, где можно заработать грош, проглотить жирный кусок мяса, стащить старую тряпку, сегодня они — ветошники, а завтра — разносчики, угождающие служанкам и проституткам, сегодня они — мелкие комиссионеры, а завтра — ловцы бродячих собак.
Его звали мелодраматическим именем — Линдоро. Это имя было очень популярно во всем квартале, от госпиталя до бастиона святого Августина. Своим появлением на свет Линдоро был обязан связи какого-то бродячего кларнетиста и уличной продавщицы фруктов, он унаследовал бродяжнический инстинкт отца и природную алчность матери. Будучи еще подростком, он таскался из дома в дом с метлой и корзиной и чистил помойные ямы, затем он превратился в посудомойщика в кабаке, где солдаты и матросы швыряли ему в лицо осколки стаканов и кости недожаренной рыбы. Из кабака он попал в булочную, где целые ночи напролет, обливаясь потом, загружал на длинной лопате хлебы в печи, пламя которой слепило ему глаза. Службу в булочной он променял на должность зажигателя уличных фонарей и долго терзал свое плечо тяжестью переносной лестницы. Его прогнали после того, как он украл один из громадных белых цинковых баков с керосином, тогда он сделался ветошником, покупая и продавая старые вещи, а также исполняя самые унизительные работы во всех публичных домах, предлагая услуги сводника за кусок черствого хлеба солдатам и прочим посетителям этих домов.
На его теле, как и в душе его, оставили след все эти ремесла, одно занятие отразилось на его жестикуляции, другое — на развитии его мускулов, третье повредило какой-нибудь орган, четвертое развило хитрость, придало особую интонацию голосу и прибавило несколько новых фраз к его жаргону. Он был маленького роста, худой, с огромной почти лысой головой, вся кожа была покрыта пятнами и прыщами. Его одежда представляла из себя самую причудливую смесь, всевозможные виды одеяний, в самых невозможных сочетаниях облекали его фигуру: зеленые халаты и состоящие из заплат штаны, красные войлочные шляпы и старая обувь прислуги, блестящие металлические запонки, пуговицы из белой кости, солдатские галуны, кружева и прочая смесь богатства и жалкой нищеты, обыкновенно загромождающая лавку еврея-ветошника.
Теперь он был лодочником. Он относил письма Марчелло Орсоле, в дом которой он являлся с ведрами, наполненными пескарской водой, уходил он оттуда с пустыми ведрами и с ответными письмами. Орсола, слыша его шаги на лестнице, бледнела, она начинала изыскивать способы, чтобы удалить Камиллу: ей нужно было остаться наедине с человеком, приносившим ей воду и радость. Заговорщики пускали в ход все средства; между ней и лодочником словно заключалось тайное соглашение: они переглядывались за спиной Камиллы, делали друг другу какие-то знаки едва заметной жестикуляцией и подмигиваниями. Мало-помалу влюбленной Орсоле передалась доля испорченности Линдоро, их отношения стали слишком фамильярными. Когда он являлся в отсутствие Камиллы, она отвергала его слишком смелые просьбы, подходила к нему так близко, что он чувствовал ее дыхание, несколько раз печально клала руку на его плечо. Линдоро изливался в потоках болтовни, оснащая ее меткими словечками своего жаргона, откровенными улыбочками, двусмысленными жестами, прищелкивая при этом языком и причмокивая губами.
Будучи опытным сводником, он умел развивать в душе Орсолы порочные наклонности и медленно, но верно увлекал свою добычу в объятия Марчелло. И девушка напряженно слушала его, глаза ее загорались огнем страсти, рот высыхал от непрерывно поддерживаемого искусной болтовней сводника полового возбуждения. Линдоро как-то заметил, что пробудил в женщине любовный пыл, и, стоя перед возбужденной Орсолой, он вдруг почувствовал непреодолимое желание и сделал было попытку сорвать тот цветок, который он взлелеял для любострастия другого. Но страх перед последствиями взял верх над его порочностью и охладил его пыл.