Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак
Шрифт:
Впрочем, все господские сады похожи один на другой: они скучны и печальны. Бедняжки-растения живут здесь как пленники. Ведь господа и на растения смотрят как на своих крепостных, а потому обращаются с ними самым бесчеловечным образом. Там, где растения не покоряются их произволу, господа прибегают ко всевозможным ухищрениям с землей. Тиран находчив, настойчив, упорен. По-настоящему привольно живется растениям только в лесу да в крестьянских садах: там мальва распускается, когда ей самой того захочется, земля там — настоящая мать для растений, а не наемная кормилица, — она добровольно кормит их своей грудью. Бросит в землю какая-нибудь Бешке или Панни горсть семян фиалки или воткнет веточку герани, и если примет их земля — взрастит, а не захочет — тем дело и кончится. Однако чаще всего земля ласково принимает семена растений и вскармливает их, как любящая мать. И такой стойкий запах будет у этой герани, что и внучка, открыв молитвенник своей бабушки, еще в молодости заложившей в него веточку, ощутит нежный аромат цветка. А как плохо растениям в декоративных барских садах! Елям в них слишком тепло, а фикусам чересчур холодно. Все они чувствуют себя там невольниками. Печально кивают друг другу хилые цитрусы и иные столь же несчастные экзотические растения. Здесь они должны расцвести так же пышно и ярко, как некогда на другой земле и под другим небом.
Гости подошли к беседке, какие встречаются во всех помещичьих усадьбах. Столиком здесь служил пень спиленного дерева. На нем лежала гитара с перевязанным голубой лентой грифом.
— Как, в доме есть барышня?
— Да, баронесса Маришка.
— Замечательно! — заметил круглоголовый студент.
— Что ж тут замечательного? — возразил его товарищ. — Если в доме есть барышня, да еще с гитарой, то у нее наверняка найдется и альбом. Раз есть альбом, то нам с тобой придется сочинять в него стихи. А это уже совсем плохо.
— А что тебе стоит? — рассмеялся круглоголовый.
— Хорошо тебе смеяться, ты — поэт! — с досадой воскликнул товарищ. — Что до меня, я предпочел бы дрова колоть, чем рифмы нанизывать. Впрочем, со своим «Восшествием Ракоци в рай» ты тоже уже имеешь некоторый печальный опыт на поэтическом поприще, — добавил он, весело смеясь. — Двое суток карцера — не шутка!
Намек этот касался стихотворения, в котором круглоголовый описывал восшествие князя Ракоци на небо. Этот скандальный случай стал известен всему Патаку. Возможно, никакой беды и не случилось бы, если на уроке не присутствовал бы барон Тугут *. В стихотворении юного поэта говорилось о том, как апостол Петр пришел ко всевышнему, восседавшему на небесном троне в пурпурной мантии, и доложил о том, что прибыл Ференц Ракоци II и ожидает у врат рая. «Можно ли его пропустить?» — спрашивает Петр. «Конечно, — отвечает господь. — Погоди! Я сам пойду его встретить, вот только надену атиллу». В этом-то и заключалась соль рассказа. Барон Тугут, всемогущий государственный муж, пришел в ярость и крикнул профессору: «Это богохульство! Школяра нужно наказать! — Затем повернулся к мальчику и резко заметил: — Если тебя не повесят когда-нибудь, то все равно тебе не придется долго ходить по земле, — ты не почитаешь отца нашего, господа бога». [57]
57
Старина Тугут, возможно, и был неплохим дипломатом, но оказался плохим пророком. Я сам впоследствии видел Жигмонда Берната среди депутатов венгерского парламента, когда он в качестве его старейшего члена однажды открывал сессию. (Прим. автора.)
Дорожки в парке были посыпаны гравием, который весело поскрипывал под ногами. Пряный аромат весны опьянял юношей. Воздух был наполнен необычайно сладким дыханием деревьев и садовых растений, приятно щекотавшим ноздри.
Тут зазвенел колокольчик.
— Уже зовут к столу, спешите, господа! — поторопил их гайдук.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Барон Дёри и его семья
В этот момент из глубины каштановой аллеи показался старый барон; он устремился к гостям, еще издали протягивая им навстречу руки, что делало его похожим на собравшуюся взлететь птицу.
— Ну, сервус! * Что ж это такое? — приветливо воскликнул он. — От венгерской матери вы родились или же вас вскормила своим молоком какая-нибудь дикая коза? Разве вы не знаете, к кому нужно являться по приезде в село? Ах вы, черти полосатые! Ну да ладно, рассказывайте коротенько, кто вы и откуда.
— Граф Янош Бутлер, — представился старший, худощавый студент.
— Бре-ке-ке! Молодец! Да я был близко знаком с твоим покойным отцом. Как он похож на тебя! То есть, разумеется, ты похож на него. А впрочем, все равно. Мы были вместе с ним под Урзицем и сопровождали императора Франца, когда тот ездил просить мира у Наполеона.
Пока они втроем шли к дому, Дёри успел рассказать об этом знаменательном событии.
— Ах, как тонко умели лицемерить короли! Видно, кому бог даровал корону, тому отпускал и ума. Так оно и для самого бога спокойнее. Подъехали мы, стало быть, к самым аванпостам французов, к одной старенькой мельнице. Там располагалась штаб-квартира Бонапарта. Наполеон вышел к нам, обнял нашего императора и с шутливым упреком сказал: «Вот каковы хоромы, в которых ваше величество три месяца заставляет меня жить!» Наш император скромно и вежливо ответил на это: «Однако, сир, вы здесь не теряли времени даром и вам не приходится быть на меня в обиде». Затем они снова обнялись, а твой отец наклонился ко мне и шепнул на ухо: «Я всегда считал, что нет на свете хуже ремесла, чем у сапожника, потому что ему приходится иметь дело с вонючим клеем. Только теперь вижу, как я заблуждался». Так и сказал, передаю слово в слово. Вот какой насмешник был твой отец. Ну, а ты чей сын? — обратился он к другому студенту.
— Я сын Берната из Борноца, Жигмонд Бернат.
— Ага! — со смехом воскликнул барон. — Уж не ты ли тот знаменитый щелкопер, который господа бога обрядил в венгерскую кацавейку? Ну и большую же голову унаследовал ты от родителя! Впрочем, я выразился не совсем точно: у отца, конечно, тоже осталась голова на плечах… Между прочим, будущее принадлежит круглоголовым… Ты, как видно, направляешься домой на каникулы?
— Совершенно верно, сударь.
— И братец Янчи тоже с тобой?
— Да, он проведет у нас пасху.
— Но ведь у него в Патаке опекун, не правда ли?
— Да, господин Иштван Фаи.
— Ну, а когда вы собираетесь попасть домой?
— Сегодня ночью.
— Нет, милые мои, из этого ничего не выйдет. Однако уже звонят к обеду, так что прошу прямо к столу.
В столовой гостей ожидали дамы — баронесса Маришка и ее гувернантка, обе одетые по тогдашней моде, с греческими прическами — две завитые пряди, ниспадавшие локонами, обрамляли их лица. Дамы того времени не имели ни пышных бедер, ни резко очерченных талий. Линия талии проходила очень высоко, почти под мышками, и это считалось красивым хотя бы уж потому, что такие платья носили в Париже, а к тому же в них было заключено женское тело. А сообразительный человек сам сумеет разобраться, где что начинается и где кончается.
Хозяин дома поспешил представить студентов, на которых барышня бросила робкий взгляд из-под пушистых ресниц и тут же опустила глаза, склонившись в принятом тогда глубоком реверансе. Девушка была недурна собой, но холодна как лед. У нее был чуть выдававшийся вперед подбородок, однако его украшала миловидная ямочка; лоб был, пожалуй, чересчур крутой, что, впрочем, даже шло к ее лицу. О фигуре барышни, говоря по совести, тоже нельзя было сказать ничего плохого, а забавная привычка постоянно покусывать губы делала ее похожей на горячую арабскую лошадку.
— Мадам Малипо, — представил барон гувернантку баронессы.
Мадам Малипо по какому-то капризу природы походила на Доротею Михая Чоконаи * (в ту пору каждый студент носил при себе в списках стихи Чоконаи).
Позади беседующих снова послышался шелест платья, на этот раз оказавшегося сутаной, застегнутой на все пуговицы от ворота до самого подола и скрывавшей ладную фигуру приходского священника Яноша Сучинки. Попик был смазлив, молод, голубоглаз, с розовощеким лицом и уже наметившимся вторым подбородком. На губах его играла тонкая, ехидная улыбка. Внешностью своею он смахивал скорее на придворного французского аббата восемнадцатого века, чем на венгерского сельского попа.