Том 40. 3олотая рота
Шрифт:
«Что если новый машинист лжет?»
И он схватился за эту мысль, как утопающий за спасательный круг, потому что ему бесконечно хотелось любить в Лизе то хорошее и светлое, что создала в ней его любовь.
И Марк решил так: проверить правду, а потом… Он не знал, что будет потом, потому что на этом обрывалась его мысль.
Когда он шел после окончания работ мимо террасы управляющего домой, через перила террасы перекинулась высокая тоненькая фигурка Кити, и девочка произнесла с тем видом таинственности, с каким обыкновенно говорят подрастающие девочки, желающие казаться взрослыми:
— Марк, слышал? К земскому приехала институтка.
Об этой институтке Марк знал и раньше.
Как серые люди «золотой
Дочь земского врача Мансурова, оканчивавшую курс в столице, ждали давно. О ней говорили в гостиных, говорили на фабрике, говорили в большом саду управляющего, где худенькие девочки-подростки играли в лаун-теннис и поучались на свободе той житейской мудрости, которая, как чахлая калека, шла к ним с фабрики и из города. И подрастающие девочки томились и своей свободой, и тем чахлым воспитанием, которое выпадали на их долю. И мысли девочек были также восприимчивы к суете и сплетням, и они жаждали новизны и впечатлений.
Имя Лидии Мансуровой пленяло их, как сказка, и они думали о ней. Впрочем, думали о ней не только дети. Взрослые думали больше. Матери — как о будущей жене своим сыновьям, дочери — как о законодательнице столичной моды, молодежь — как о новой интересной барышне городка. И имя Лидии Мансуровой было окружено уже некоторым ореолом, когда она, наконец, приехала в маленький город.
Но Марка он не удивил и не обрадовал, этот приезд. Она ничего не говорила его душе, эта вновь приехавшая барышня. Он рассеянно прислушивался, что рассказывала ему Китти о ней.
А Китти говорила:
— Для земского с дочкой будет вечер у воинского! А потом у председателя и у нас. В день моего рождения. Знаешь? И ты приди. Папа сказал. Есть у тебя целый пиджак и брюки? Если нет, у Глебки возьми. Папа говорит, что непременно надо, потому что общение с рабочим людом дает понятие о народных нуждах, — с трудом проговорила Китти заученную фразу. — Так папа говорил, — добавила она и гордо закинула головку. — Ты придешь? — спросила она, помолчав с минуту, видя колебание в лице Марка. — Приходи. Глеб даст сюртук и брюки. Приходи непременно. Она умная. И хорошенькая. Лучше меня и Лизы. Бледная только, очень бледная, точно известка. И все читает. Ты только не скажи, она и мне книжки дала. Ах, хорошо! Там про любовь говорится. И мужчины там прелесть что за интересные. А девушки тоже. Делают все, что хотят. А Анна говорит, что нельзя таких книг читать — грешно! Но для Анны все грешно, где нет молитвы и Бога. Анна — ханжа и дура. А все потому, что она некрасивая и лечит глаза от золотухи. Ее никто не полюбит и не возьмет замуж. А меня возьмут и Даню тоже. Голубчик Марк, приходи, — неожиданно переменила тон Китти и, вдруг встрепенувшись, разом исчезла в глубину террасы, где скрипнула дверь и куда вышел отец.
Марк не расслышал хорошенько ни одного слова из сказанного, потому что думал свое. Лиза и Глеб впивались ему в голову. И о них думал он, не переставая. И вдруг решил, что пойдет и узнает истину о Лизе и Глебе, чтобы заставить мысль молчать и утешить вновь возрастающую боль в сердце.
И он пошел.
Это было дня через три после разговора с девочкой. Дом и сад управляющего иллюминировали шкаликами-светильниками, а над домом вычурно поднимались горящие буквы имени Китти.
Управляющий Лавров был вдовец и предоставлял детей воспитанию выжившей из ума тетки, не вмешиваясь в него; но в дни семейных празднеств в нем разом поднималась и закипала какая-то внезапная отеческая любовь, и он вознаграждал с лихвой своих девочек за недостаток заботливости и внимания во все остальное время.
И в день рождения Китти эта заботливость проявилась усиленным образом.
Китти была самая хорошенькая из его дочерей и очень напоминала Глеба, а Глебу принадлежала тайная слабость отца, Евгения Адольфовича Лаврова. И потому день рождения Китти решено было отпраздновать на славу. На тоненькую подвижную Китти надели белое кашемировое платье, сшитое по талии и уродовавшее всю ее несформированную еще фигурку. Хор рабочих, собравшись под верандой, пропел ей «многая лета», а вечером ожидались танцы, винт для взрослых и ужин.
Марк не послушался, однако, совета Китти — не позаимствовал у Глеба костюм. В нем жила какая-то постоянная смутная гордость, мешавшая ему брать и одолжаться у кого бы то ни было. И эта гордость повела его на городской рынок и заставила купить по низкой цене из скудного недельного заработка темно-зеленую тройку, делавшую всю его фигуру уродливой и мешковатой. Рукава были слишком коротки, и из них как-то беспомощно и глупо выглядывали его красные угловатые рабочие руки.
Он хотел купить заодно и фуражку, но, подумав немного, решил остаться в своем прорванном у козырька картузе. И так пошел он ровно в девять к дому управляющего, откуда слышались смех и звуки рояля, ласкавшие ухо и казавшиеся прекрасными, каким кажется все посредственное издалека, когда сама душа стремится к нему. А душа Марка стремилась к прекрасному с той минуты, как он встретил Казанского и полюбил Лизу. И ему хотелось верить, что слова машиниста у метрольезы были ложью и связь Лизы с Глебом была тоже ложью, и что все ложь, кроме Лизиного совершенства и ее красоты.
В первой комнате, куда попал Марк через сад и веранду, было туманно от табачного дыма. Играли в карты, курили и говорили о фабрике.
В гостиной было людно и стоял гул от возгласов и смеха. В углу у двух ломберных столов сидели игроки. Высокий худой мужчина с заметной проседью и с упорным взглядом серых стальных глаз, придерживая за пуговицу полного военного в очках, говорил ему:
— Вот вы меня сейчас упрекнули в излишнем сочувствии к рабочему классу в ущерб железной силе и движению прогресса. И не вы один. Принципал давно уже дуется на меня. И не будь он уверен в моей неподкупной привязанности к делу, давно бы пришлось мне искать себе кое-чего иного. Как-то на ревизии нашел химический класс при лаборатории лишней роскошью. Говорит, что химиков можно брать опытных и со стороны. Все это так. Но с введением железной силы и так развелась уйма голодных, так почему же процент детей, во сто раз меньший, нежели их оставшиеся без куска хлеба родители, не может заменить собой то, что потеряла семья? Благо, это не вредит делу. Я вам говорю.
И Лавров отпустил на минуту пуговицу офицера.
— Гм, гм, собственно говоря, гуманность… — промычал тот. — Однако, милейший, не есть это тормоз прогресса промышленности?
— Какой? — резко оборвал управляющий. — Промышленность не иссякнет до тех пор, пока будет рынок сбыта. Но она видоизменится, и вместо пресыщения с избытком одного лица насытятся другие. Слышите ли? Лишь насытятся. И целое сословие. Капиталисты рады огромному шагу прогресса Запада. Они боятся развития народной промышленности и народного капитализма, той силы, которая помешает подняться единицам капиталистов, мамонтов, и не понимают того, что страшны именно они, эти мамонты, а не раздробленная сила народного капитализма. Ведь нам не перерасти тех, сильнейших. Ситцевая мануфактура — хорошо поставленное дело, но это только микроскопическая капля в море промышленности. И выйдет то, что одна стоглавая гидра пожрет других, у которых окажется меньшее число голов.