Том 40. 3олотая рота
Шрифт:
И вдруг эта институтка, скорее тень женщины, нежели живая женщина, какая-то «ледащая» и «гнилая», по мнению Лизы, в первые же дни своего пребывания в маленьком городе закружила Глеба и точно пришила его к себе.
И Лиза злилась глухо и бессильно, ненавидя ее, эту барышню, которую искренно находила не стоящей внимания мужчин.
И в каждом входящем госте она пыталась поймать то первое впечатление, которое производила институтка.
Когда вошел Марк, она впилась в него глазами, желая найти в его лице оттиск первого впечатления, произведенного на него Мансуровой.
Но на
Глеб подвел его к дивану, где сидела Лидия Мансурова, окруженная своей свитой, как королева, и сказал еще раз полушутливо, полусерьезно:
— Марк Ларанский, интеллигентный пролетарий, друг детства и ненавистник женщин.
Председательские дочки сдержанно захихикали. Им вторили задавленные басы юнкеров и дробный фальцет ощипанного секретаря. Марк не понял того, что сказал Глеб, но, почувствовав в сказанном скрытую насмешку, насторожился и весь натянулся, как струна. И вдруг пунцовые губы, похожие на две кровавые полоски, произнесли:
— Неужели? За что же вы ненавидите нас?
— Только не вас. Только не вас, божественная, — уже не сдерживаясь, загудели басы юнкеров, и оба, как по команде, одинаковым жестом приложили руки к груди. — Вас нельзя… Вам можно поклоняться! Только поклоняться! Да! — продолжали они гудеть в один голос.
Лидия засмеялась. Смех у нее был слабый, неживой точно, и всю ее поводило, когда она смеялась.
— Правда? — извивалась она, — а вы, m-r Марк, не находите этого?
— Чего? — угрюмо проронил Марк, не глядя на институтку.
— Ах, какая прелесть! — пришла в неожиданный восторг барышня. — Ив самом деле, вы исключительный, m-r Марк! Должно быть, правду о вас говорят. Не замечать, положительно не замечать женщин — да это чудо что такое! Ну, не будьте же таким букой. Взгляните на меня. У вас прелестные глаза, m-r Марк. Честное слово. И вообще вы самый оригинальный и красивый мальчик, какого я встречала. Вам этого еще не говорил никто? Нет? Садитесь же около меня, будем играть.
— Я не умею играть, — сварливо буркнул Марк и потянул назад свою руку, которой демонстративно завладела рука институтки. Но ее тонкие пальцы уже впились в его ладонь, и это ощущение напоминало ему то, когда роговые зубцы Лизиного гребня до крови впивались в его кожу. Но тут не примешивалось той приятной сладости, которая вливалась в него тогда вместе с остротой боли, причиненной ему гребнем Лизы. И он снова попытался освободить руку из ее руки. Однако она не отпустила его и посадила около себя на диване. От нее пахло чем-то душистым и вкусным, и вся она шуршала при каждом движении шелком и кружевами. А на руке ее поминутно позвякивали браслетки, производя музыкально-металлический, раздражающий звук.
И голосок у нее был срывающийся, слабый и точно булькающий, как булькает студеный ручеек о свое каменистое русло. Этим булькающим голоском она и объяснила Марку условия игры, он, однако, ровно ничего не понял. И самой игры он не понял, хотя и играл с остальными.
Одному из юнкеров завязали глаза платком, и он что-то говорил непонятное и смешное, потому что все хохотали до слез. Потом приставали с тем же хохотом мужчины к барышням,
— Не лезь.
Даня в слезах отпрянула от него.
Лидия Мансурова видела эту сценку и безмолвно поманила к себе Марка.
А когда он, повинуясь безотчетно ее желанию, придвинулся к ней, она, смеясь, проговорила:
— Какой бука! Это оракул, фанты, понимаете? Игра. Вот и я должна тоже вас. Вот-вот!
И прежде чем Марк мог опомниться, две кровяные полоски близко придвинулись к нему и что-то остро, колко, как иглы боярышника, впилось в его губы. Это длилось одно мгновение, и от этого мгновения вся комната пошла кругом в глазах юноши.
— Вот вам, красивый дикий мальчик! — прозвучал в следующую минуту тот же булькающий голосок, и Марк почувствовал, что губы его снова свободны. И ему как будто жаль стало, что иглы боярышника не колют больше его губ. И жаль, и совестно стало чего-то.
Он посмотрел на институтку.
И странно, она показалась ему красивее в эту минуту, гораздо красивее, нежели раньше, и лицо ее смутно напомнило лицо Лизы, только в этом бескровном лице сквозила какая-то алчность и насмешка, что делало его и странным, и злым.
И еще насмешливее и более алчным стало оно, когда к ней приблизился Глеб и, смеясь, настаивал на чем-то.
— Чем я хуже, — говорил он, смехом прикрывая поднявшееся в нем глухое раздражение, — чем я хуже его? Или вам нравится дух народа, исходящий от этого зеленого болвана?
— Не злитесь. Юпитер, ты сердишься, значит, ты неправ, — тем же неживым голосом произнесла институтка, от зеленого болвана, как вы изволите его называть, исходит дух непосредственности, прежде всего. Непосредственности и простоты. Он освежает. А вы, свеженький, выхоленный мальчик, вы опасны с вашей душистой розовой цивилизацией.
— Вы же любите сильные ощущения. А только выхоленная цивилизация может дать вам их! — дерзко рассмеялся Глеб и неожиданно приблизил свои губы к ее губам.
— Глеб! — вырвалось у Анны, молча следившей за ходом игры из своего угла, — это уже слишком, Глеб.
— Это уже слишком, — подтвердил другой голос, раздраженный до бешенства, голос Лизы, — где же это видано, право? Игра уж! Срам один, а еще барышня. Выдумают тоже… Ученая еще. Стыдно вам! Чему детей учите, Китти и Даню? Порча одна. Мерзость. А еще книжки читаете! Да и книжки-то. Я у Китти видела. Срам, а не книжка, да.
Она задыхалась от волнения, и Лидия, слушая ее, задыхалась тоже. Прижав лорнетку к глазам, она во все глаза смотрела на злую красивую девушку и нервно спрашивала у окружающих:
— Что с нею? Что с нею, право?
Но никто не отвечал ей, все были подавлены дерзостью простой фабричной укладчицы к ней, к этой барышне, занимающей умы.
И вдруг голос Анны, всегда молчаливой и безответной, прозвучал разом в наступившей тишине:
— Правда. Лиза правду сказала. Стыд один.
— Ну, уж ты, святоша, молчи! — рассердился Глеб и топнул ногою.