Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
Время от времени он подходил к ней с горящими глазами, преображенный восторгом, с лицом, светящимся вдохновением, как будто в нем зарождалась бессмертная надежда, или загорался свет вечной истины. Объятая трепетом, уничтожающим в крови воспоминание страстных объятий, она смотрела на него, когда он приближался к ней, склонял свою голову на ее колени, и видела, что в нем бушует какая-то стихийная энергия, создающая внезапные духовные перевороты. Она страдала и радовалась, не зная, страдает он, или радуется, она испытывала сострадание, боязнь и умиление при виде того, как чувственная натура этого человека переживает страшную духовную борьбу, она молчала и ждала, бесконечно дорого было ей это чело, склоненное на ее колени, носившее следы неведомых мыслей.
Позднее она поняла его ощущения, поняла, когда он однажды после чтения
— Можете вы себе представить без содрогания, Фоска, огненный экстаз этой стихийной души, созидающей новые миры! Представьте себе Алигьери, объятого своими грезами, неутомимого пилигрима, гонимого страстью и горем из страны в страну, из одного убежища в другое, через равнины, горы, реки и моря, во все времена года, то овеянного нежным дыханием весны, то преследуемого зимним холодом, вечно настороже, вечно к чему-то прислушивающегося, с широко раскрытыми, ненавистными очами, возбужденного непрерывной внутренней энергией, отливающей формы его гигантских произведений. Представьте себе полноту этой души, затерянной среди обыденной жизни, пламенные видения, возникающие перед его взором на каждом шагу: на повороте дороги, на берегу моря, в ущелье скал, на склоне холма, в дремучем лесу, на равнине, под пение жаворонков. При помощи чувств, многообразная человеческая жизнь проникала в его мозг, превращаясь в живые образы и отвлеченные идеи, переполнявшие его существо. На протяжении всего его тяжелого пути возникали перед ним неожиданные источники поэзии. Голос природы, внешние формы и сущность вещей служили материалом его творчества, обогащаемого звуками, линиями, красками, движениями, бесконечными тайнами природы. Огонь, воздух, вода и земля участвовали в священной поэме и, создавая ее общую идею, созревали, оживляли, орошали, осыпали цветами и зеленью… Откройте эту христианскую книгу и поставьте ее в один ряд со статуей греческого бога. Не правда ли, как от одной, так и от другой исходят лучи света, громы, молнии и вихри?
Теперь только она начала понимать, в какую зависимость от его творчества попала ее жизнь, как душа ее по капельке уходила в образ его драмы, как выражение ее лица, позы, жесты, оттенки голоса — служили лишь материалом для создания героини, „живущей по ту сторону жизни“. Она являлась как бы жертвой для этих хищных глаз, впивающихся в нее, прожигая ее насквозь своим взглядом. Это был новый способ отдаваться ему Под огнем этих глаз все элементы ее индивидуальности растворялись, и она сама уже отливала из себя произведение искусства, подчиняясь непобедимой власти Рока. Так как ее невидимый подвиг составлял сущность идеального образа, то она не смела нарушить гармонию своего второго „я“. Искусство должно было способствовать появлению чувства, уже зреющего в ее душе.
И все же она страдала от этого перевоплощения, и ей казалось, что в искусстве тонуло действительное значение ее отречения и страдания. Странное чувство испытывала она при этом перевоплощении ее реального существа в идеальный образ. Минутами ей казалось, что эта душевная борьба имела целью успех на сцене, а не победу духа над темным инстинктом. Ей казалось, что она перестала быть самой собой и снова находится в состоянии возбуждения, сопровождающем разучивание какой-нибудь трагической роли, в которой в скором времени ей придется выступить. Но она испытывала и другого рода мучение.
Она замыкалась, уходила в себя под испытующим взглядом художника, как бы стараясь ему помешать проникнуть в свою душу и похитить ее тайну. Она боялась его зорких глаз.
„Он угадает безмолвный язык моей души и заставит говорить на нем свое создание, а я не посмею произнести свои собственные слова иначе, как на сцене, под маской другой женщины!“ Она чувствовала, что ее терпение иссякало. Временами ей казалось, что разум ее помутился, душа полна отчаяния и возмущения, сопровождаемого желанием вырваться из-под власти этих чар, отказаться быть его помощницей, нарушить цельность этого образа, стереть линии его красоты, стесняющие ее свободу и обрекающие ее на самопожертвование. Не являлась ли действующим лицом трагедии эта жаждущая любви и наслаждений девственница, в которой высокий ум признал воплощение своих крылатых грез и желанную Победу, венчающую его жизнь? Не в одном ли ряду с ней была стареющая, стоящая одной ногой во мраке возлюбленная, которой оставалось сделать каких-нибудь несколько шагов по
„Справедливо, чтобы ты обладал всем! Я хочу только одного: видеть тебя счастливым. Делай со мной все, что хочешь!“
Теперь он любил ее за неожиданные видения, являющиеся благодаря ей перед его глазами, за таинственный смысл жизни, следы которого таились в ее изменчивом облике. Он дивился, до какой степени черты лица, походка, вся внешность способны пробуждать вдохновение и обогащать идею. Однажды он содрогнулся и побледнел, когда она вошла к нему своими неслышными шагами, с лицом, дышащим таким спокойствием страдания, такой уверенностью в себе, как будто она появилась из глубочайших недр мудрости, откуда все житейские волнения кажутся лишь пылью, взметаемой вихрем на бесконечном пути.
— Ах! Это я тебя создал такой, я! — вскричал он, обманутый реальностью галлюцинации, видя перед собой героиню своего произведения на пороге комнаты сокровищ, похищенных в гробницах Атридов. — Остановись! Постарайся не мигать! Смотри неподвижно, как будто ты ничего не видишь! Ты слепа! Но ты видишь то, чего не видят другие. Никто и ничто не может скрыться от тебя. Здесь, в этой комнате находится любимый тобой человек, он только что признался в своей любви другой, еще трепещущей от этого признания. Вот они оба. Руки их только что разъединились, их страстью проникнут воздух, по двум столам разложены сокровища, найденные на трупах Агамемнона и Кассандры, там вдали стоят сундуки, наполненные драгоценностями и урны с пеплом. С балкона открывается вид на равнину Арголиды и далекие горы. Кругом царит сумрак, и сверкает зловещее золото. Понимаешь? Ты стоишь у порога, тебя привела кормилица… Стой так!
Он говорил с лихорадочным вдохновением. Сцена то всплывала перед его глазами, то тонула в общем море поэзии.
— Что ты сделаешь? Что ты скажешь?
Холодная дрожь пробежала по всему ее телу. Все существо ее превратилось в трепещущую душу, каждый член ее тела был частью этой души. Она была слепа и видела все. Буря трагедии проносилась над ее головой.
— Что ты скажешь?.. Ты окликнешь их, имена обоих прозвучат среди безмолвия, витающего над прахом царей.
Актриса чувствовала, как заклокотала кровь в ее жилах. Ее голос должен нарушить вековое безмолвие, она должна пробудить далекие страдания людей и героев.
— Ты возьмешь обоих за руки, ты почувствуешь, как две жизни в неудержимом порыве стремятся друг к другу и смотрят друг на друга сквозь призму твоего страдания, как сквозь стекло, готовое разбиться.
В глазах ее появилась неподвижность бессмертных статуй. Она сама чувствовала себя мраморным изваянием, на фоне великого безмолвия. Ей сообщался трепет затихнувшей толпы, подавленной бессмертной силой вызванного ею впечатления!
— А потом? А потом?
Безжалостный художник порывисто бросился к актрисе, как бы намереваясь нанести ей удар, с целью высечь искру вдохновения.
— Ты должна пробудить от сна Кассандру, ты должна пересыпать в руках ее пепел, представить ее как живую. Да? Постарайся понять! Необходимо, чтобы твоя живая душа приблизилась к душе древности, слилась бы с ней, чтобы они превратились в одну душу, страдали одним страданием, чтобы граница времен пала, и проявилось бы единство жизни, к которому стремится мой гений. Дух Кассандры — в тебе, твой — в ней. Ведь ты также любишь ее, эту дочь Приама. Разве можно забыть звук твоего голоса, твои искривленные губы, когда ты, объятая пророческим ужасом, кричишь: „О! Земля! О! Аполлон!“ Я снова ясно вижу тебя безмолвную и глухую ко всему окружающему, сидящую на колеснице, похожую на дикое животное, лишенное свободы. А эти вздохи, грустные и нежные, среди раздирающих душу воплей! Старцы сравнивали ее с „диким соловьем“! Как это… как это… твои слова о прекрасной реке родины? А еще когда старцы расспрашивают тебя о любви Бога? Ты не понимаешь?