Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
Она остановилась подавленная, растерянная, задыхающаяся, как если бы она восприняла чувство бесконечной скорби, разлитой кругом нас в палящих лучах солнца.
— Как вы страдаете, и вы тоже! — прошептала она, не глядя на меня.
И, протягивая мне обе руки последним усилием воли, она сказала:
— Прощайте! Пора вернуться. Благодарю, Клавдио. Вспоминайте меня как преданную вам сестру. Моя нежность никогда не изменит вам.
Она отвернулась от меня, глаза ее были полны слез. Я поцеловал ее руки.
— Прощайте! — повторила она, делая движение по направлению
— Умоляю вас, Анатолиа, подождите! — говорил я, поддерживая ее. — Побудьте еще немного здесь в тени, соберитесь с силами. Спускаться будет трудно.
— Нас ждут! Нас ждут! — бормотала она, как бы вне себя, заражая меня своей безумной тревогой. — Пойдемте, Клавдио! Я буду опираться на вас. Если мы останемся еще, мне будет хуже, я не смогу сделать ни шага… О, какая ужасная жажда мучит меня!
Я видел, что ее бедные уста горели от жажды. Меня охватила такая тревожная жалость, что я готов был разрезать свои жилы, чтобы напоить ее. Вокруг нас не было и признака воды. Только на дне потухшего кратера сверкали металлическим блеском неподвижные воды озера. Быстрые образы, создание лихорадочного бреда, проносились в моем мозгу: широкая розовая река, покрытая кувшинками, Виоланта, перегнувшаяся за борт лодки, наклонившаяся к цветам и вдыхающая их сырость, жесткость ее взгляда, резкая складка сдвинутых бровей…
Мы вздрогнули, когда внезапно до нас долетела волна каких-то непонятных звуков. Строгое молчание этих пустынных высот казалось нам ненарушимым. Это неожиданное вторжение звуков при нашем волнении поразило нас, как явление необычайное. Анатолиа прижалась к моей руке, вопросительно глядя на меня расширенным взором.
— Это в Секли, — сказал я. — Это колокола Секли…
Я узнал звук колоколов, и мы слушали их, стоя рядом, склонившись к звучной пустоте кратера в тени, отбрасываемой на нас скалой.
Звучный, как гигантские цимбалы, пустой кратер воспринимал колеблющиеся волны металлических звуков и сливал их в глухой непрерывный гул, распространявшийся до бесконечности в залитой светом пустыне. Над всем этим одиночеством, где первобытная громада, искаженная в тысячи выражений бешенства и скорби, высилась над рыжеватой долиной, по которой змеей извивалась река, над разветвлениями гор, спускающихся до отдаленного моря, повсюду проносилось таинственное слово бронзового голоса, отраженного громадной огнедышащей пастью. Казалось, он несся все дальше и дальше в безграничном пространстве за долины, горы и моря, туда, где терялся мой усталый взор, туда, куда мчалась, подобно ветру, насыщенному цветочной пыльцой, моя мысль, бесформенная и непонятная, но одаренная сокровенной творческой силой. Огромное неясное чувство, в котором кипели бесчисленные ощущения скорби и радости, прошлого и будущего, смерти и жизни, мучило мою душу, казалось, разметывало ее и открывало в ней пропасти, как буря в океанах.
Изумленный, я глядел на озеро, темное и неподвижное, похожее на слепой глаз подземного мира, потом я перевел взгляд на головокружительную бездну кратера, на котором остался отпечаток урагана первобытного огня, как иногда искривление
Гул все разливался в пылающем воздухе, по-прежнему ровный и непрерывный. Моя спутница неподвижно стояла рядом со мной, и я не решался заговорить и нарушить очарование. Но вдруг она отвернулась и разразилась рыданиями, как если бы она увидела последние минуты агонии. Закрыв лицо руками и прислонившись к скале, она отчаянно рыдала.
— Анатолиа, Анатолиа, что с вами? Ответьте, Анатолиа! Скажите мне хоть слово, хоть одно слово!
И не в силах преодолеть своего беспокойства я сделал движение взять ее за руки, чтобы отвести их от лица. Но близко от нас я услышал чьи-то быстрые шаги по камням, тяжелое дыхание, чья-то тень мелькнула передо мной.
— Это вы, Виоланта?
Она поднималась по крутому склону с гибкостью дикого зверя, и во всем ее существе было что-то враждебное, чуждое. Голова ее была обернута в густую синюю вуаль, так что все лицо ее было скрыто как под маской, и только глаза сверкали сквозь ткань.
Она остановилась около скалы, враждебная, с запрокинутой головой, словно задыхаясь, и, вероятно, ей было тяжело дышать, но она не откинула вуали. Быстрое дыхание вздымало ее грудь и колебало вуаль, непреодолимая дрожь сотрясала ее руки, перчатки на которых были разорваны: разорваны, быть может, об острые камни при каком-нибудь опасном падении.
— Мы вас ждали, — произнесла она, наконец, прерывающимся, несколько свистящим голосом. — Мы долго ждали вас. Так как вы не шли, я пошла… вам навстречу.
Я видел сквозь вуаль судорожное движение ее губ. Под удушливой синей маской, которую она не хотела поднять, я воображал искаженное лицо. И с минуты на минуту моя внутренняя буря росла с такой быстротой, что я был не в силах разжать губы. Но я чувствовал, что потребность молчания охватила не только меня одного.
Над нашими головами раздавался непрерывный гул колоколов, отражаемый кратером.
Анатолиа перестала рыдать, но лицо ее хранило следы слез, и полуопущенные веки ее покраснели.
— Пойдемте, — тихо сказала она, не глядя ни на меня, ни на сестру.
И мы начали молча спускаться, сопровождаемые звоном колоколов, в ослепительном свете солнца. Трудный спуск казался бесконечным! Они то шли впереди меня, то отставали, и, когда они пошатывались, я поддерживал то одну, то другую. Каждое мгновение сердце мое сжималось от страха, что они лишатся чувств. Когда колокола в Секли смолкли, мы испытали обманчивое облегчение, но скоро мы заметили, что в тихом воздухе наше сдавленное дыхание увеличивало наши страдания, и нам казалось, что мы слишком ясно слышим шум нашей крови.