Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
Чудный жар, опьянявший мои мечты в латинской пустыне, снова загорелся в моей крови; великие призраки, поднявшиеся некогда из священной почвы, снова властно завладели моей душой; надежды, которые моя неукротимая гордость, породила в этом уединении, полном воспоминаний о самой кровавой из человеческих трагедий, снова возрождались, смутно бродили во мне и вызывали тревогу, которую я с трудом мог подавить. Вид почтенного старца являл мне более значительное величие, ибо в этот час я видел в нем хранителя доблести, которая на вековом стволе его рода расцвела чудным цветком, озаренным лучами славы. И этому старцу, уже склонившемуся к могиле и ставшему проницательным от скорби, я хотел доказать, как судье, законность моей честолюбивой мечты, испросить у него, как у авгура, счастливого предсказания и предложить, как равному мне, необходимый мне союз. Молчаливое присутствие в тени девы еще сильнее усиливало мою тревогу; ибо она действительно казалась мне предназначенной стать через любовь «Той, кто распространяет и увековечивает идеалы рода, возлюбленного небесами». Я не решался взглянуть на нее, — так священной казалась мне в эту минуту тайна ее девственности, но во мне выяснялся туманный образ тайных сокровищ, на которые мне указывал по временам необычайный блеск, мелькающий в глубине
— Вы убеждены, как и я, — продолжал я, — что всякое превосходство человеческого типа есть результат начальной доблести, которая бесчисленными ступенями, от поколения к поколению, достигает своей высшей напряженности и, наконец, проявляет себя в потомстве при благоприятно сложившихся обстоятельствах. Ценность Крови признается не только нашей гордостью патрициев; это признает даже самая строгая из наук. Наивысший образец сознания может явиться только на вершине рода, который вырос в течение времени, благодаря непрестанному сплетению сил и труда; на вершине рода, где зарождались и сохранялись долгий ряд столетий наиболее прекрасные сны, наиболее гордые чувства, наиболее благородные мысли, страсти, наиболее неукротимые. Взгляните теперь на семейство древнего царственного происхождения, расцветшего под латинским солнцем на счастливой земле, орошаемой источниками новой поэзии. Пересаженное в Италию, оно расцветает с такой пышностью, что скоро ничей другой род не может выдержать с ним сравнения. «Жалок ученик, — по словам Винчи, — который не превзойдет своего учителя». И это семейство как бы постановило принципом своего величия изречение еще более прекрасное: «Жалок сын, который не превзойдет своего отца». Соответствующим и непрерывным усилием от поколения к поколению оно следует своим путем к высшим проявлениям жизни. В эпохи слепого гнева, когда право завоевывалось оружием, оно как бы уже понимает, что люди, обладающие большею умственной силой, чем другие, по природе своей властелины над другими. И с самых первых шагов его дисциплина носит характер интеллектуальный, как бы продиктованный Данте, ибо она состоит в том, чтобы выражать в поступках всю возможную силу ума и замысел переводить в действие. На самых ответственных постах, на кровавых полях битвы и на самых шумных празднествах оно всюду на первых местах: оно выделяется в командовании над армией, в управлении государствами, в посольствах, в покровительстве художникам и ученым, в сооружении дворцов и храмов. Оно внедряется в итальянскую жизнь в самых разнообразных формах; оно погружается в наиболее свежие источники культуры. Жить — для него значит беспрерывно укрепляться и расти, непрерывно бороться и побеждать; жить — для него это господствовать. Чудовищный инстинкт власти безостановочно толкает его вперед, причем ясная и уверенная мысль руководит этим длительным порывом. И всегда — подобно осторожным стрелкам из лука, которых приводит в пример Макиавелли, — оно метится несколько выше цели. Подвиги его так славны, что крупнейшие поэты передают будущим поколениям их славу, а историки сравнивают их с подвигами древних полководцев и ставят их в пример для потомства. А между тем кажется, что доблесть его обнаружилась еще не вполне, еще не достигла вершины своего величин; кажется, что завтра или через столетие или в бесконечности времен запас его сил должен расцвести в высшем своем проявлении…
— Берегись, я здесь! — перебил князь, улыбаясь своей дивной улыбкой. — Ведь это девиз семьи, о которой ты говоришь?
— Она могла бы носить и девиз Монтага, — быстро ответил я. — «Не перевелось!»
Князь наклонил голову жестом, ясно показывающим, что мой ответ не был простой вежливостью и что он вполне отвечал достоинству его славного имени. Он предстал передо мной в том свете, каким память сохранила его со времен детства: великолепным представителем высшей породы людей, который в каждом поступке обнаруживает отличие своего существа, свою неприкосновенность к толпе, к мелким обязанностям и мелким добродетелям. Мне казалось, что ему удалось стряхнуть с души давящий его гнет скорби и выпрямиться во весь рост, олицетворяя всем своим видом чудное свойство своих рук: этих прекрасных непорочных рук не тронутых временем как бы под действием бальзама, пережитков щедрости, которую можно сравнить только со старинной щедростью, «которая за мелкие услуги любила награждать по-царски».
Вечер угасал, приближающееся лето спускалось с пылающих небес на княжеский сад, где среди острого благоухания столетних буксов статуи — бледные и сильные, как воспоминания преданной души — воскрешали в своих позах призраки угасшего величия. За пределами ограды раскрывался огромный венец скал, высеченных первобытным огнем, таких суровых и гордых, что каждая из них была достойна хранить на своей вершине скованного Прометея.
В первый же вечер я видел, как пламенели в небесах эти вершины нестерпимым блеском карбункулов, и самая высокая из них одиноко сверкала над спустившимся сумраком и пронзала небо своим острием как криком безнадежной страсти. Те сумерки я проводил один, три таинственные княжны были далеко в своем запертом саду, и моя судьба еще была чужда их судьбе. Но вот среди подобных же явлений готовилось осуществиться намерение, предчувствованное в первом движении моего желания; я готов был произнести слово великое и невозвратимое. «Наступил конец нерешительности? Сделал ли я для неизбежного союза уже выбор из трех дев, которые в моем воображении в тот далекий вечер протягивали руки к моему весеннему дару? Произнесу ли я имя избранницы в присутствии отца?» Новое смущение охватило меня, мне казалось, что в углу Анатолиа уже не была одна, что ее сестры молча подошли и сели возле нее и глаза их пристально смотрят на меня.
Обернувшись, я увидел в темноте неподвижную белую фигуру, все другие образы рассеялись, и напрасное беспокойство угасло.
Она была живым символом безопасности, она была Охранительницей и Утешительницей. Своей бодростью и терпением, светом своей улыбки она сумела обратить скорбь в бриллиантовую кольчугу, делающую ее неуязвимой. Она была создана, чтобы охранять, питать и защищать насмерть доверенное ее совести. И снова — в моей мечте — я увидел ее с ясным челом, озаренным предзнаменованиями, охраняющей сына моей крови и моей души.
Тогда из самых глубин моего существа — где покоится ненарушимая доблесть предков — поднялось и вознеслось
— Вы признали во мне сейчас не без некоторой суровости потомка Джиана-Паоло Кантельмо. Я должен признаться, что в моем доме примеры ослушания и возмущение против королей не редки. Но в оправдание им существует Красный Лев; вы, конечно, знаете грамоту, полученную Кантельмо от Карла II Английского. Потомки древней королевской крови, они не умели покоряться и считали короля равным себе. Мало того, можно сказать, они сражаются с королем с большей горячностью, чем со всяким другим соперником. Джиана-Паоло нарушает сон Фердинанда Арагонского и унижаете Альфонса, Джиакомо I и Менаппо разбивают при Беневенто Манфреда, Джиакомо VIII с успехом ведет войну против Владислава вместе с Браччио да Монтоне и Сфорца, Антонио восстает против Ренэ Анжуйского. Все Кантельмо от природы отличаются стремлением обособить свои подвиги, действовать отдельно, ясно выразить свою индивидуальность и свою личную власть. Кажется, что в каждом из них понятие о своем достоинстве покоится на твердой уверенности «что всякое единство — корень добра, и все доброе является таковым, потому что оно едино». В этом я с радостью узнаю главные черты характера будущего Повелителя, Монарха, Деспота. Но мне придает мужества и еще другая особенность, а именно: что большое число княжеских владений, раскиданных по латинской земле, собрано в руках Кантельмо. В различные эпохи, в различных проявлениях власти они как бы правили всей Италией. Джиакомо I — посланник для заключения мира с Женевой, викарий в Ломбардии, главнокомандующий в Марка д’Анкона, вице-король в Абруцции; Джиакомо II — викарий и подеста Флоренции; Бонавентура VIII — вице-король в Сицилии; Ростаино VII — главнокомандующий Святейшей Республики, римский сенатор… Они всюду властвуют; и, управляя различными народами, они научаются «узнавать, почему люди выигрывают или теряют». Всюду так же они сражаются или умирают в минуту совершения подвига: «Добрый Кантельмо», ставший бессмертным, благодаря поэме Тассо, оросил своей царственной кровью стены Иерусалима; Джиакомо II умирает на службе флорентийцев против Кастручио Кастракане; первый герцог Соранский Николо умирает, защищая Константинополь с Константином Палеологом; Асканио гибнет в Лепантских водах с Дон Жуаном австрийским; Бонавентура VIII признан Карлом V достойным защищать империю, и император сказал, что он выбрал бы его за себя бойцом, если бы должен был рисковать своей короной в единоборстве; Андреа Великий дает пример необычайной жизни, проведенной с ранней юности и до последнего вздоха в непрестанных боях… Да, это самый совершенный тип, вышедший до сих пор из моего рода. Андреа — один из благороднейших героев власти и долга. Немыслимо назвать все его счастливые победы в Италии, Германии, Фландрии, Франции, Испании, нельзя перечислить всех городов и местечек, завоеванных им и присоединенных к католической империи. Сколько осад он предпринял и выдержал! Он — истинный Полиоркет, искусный, плодовитый стратег, пылкий и осторожный в то же время; и по словам одного из его историков, «в нем мы встречаем соединение всех даров и качеств, которые в других знаменитых полководцах наблюдались только порознь». В моих же глазах его ставит выше всех других неслыханная суровость дисциплины, какой подчинялись его воины и он сам. Эти черты его строгости опьяняют меня сильнее, чем вид знамен, отнятых им у врагов. Командуя солдатами, не получающими жалованья и плохо вооруженными, ему удалось все-таки сделать их подвижными и сплоченными, как единый меч, сжатый в кулак.
— Никто лучше его не знал способа олицетворять себя в поведении других. Красноречивый и нервный в речи, он тем не менее предпочитает во всех случаях красоте слова прямое влияние примера. Он сражается всегда во главе своих войск, идет пешком, если ведет пехоту; спит всегда одетый; пьет и ест только то, что пьют и едят солдаты; он всегда первый при осаде и последний при отступлении; покрытый ранами, он отказывается снять вооружение на поле победы, и в завоеванном городе никогда не прикасается к добыче.
— Во время войны с Фландрией он был так свиреп, что матери пугают детей его именем. Может ли человек начертать свой собственный образ с большей отчетливостью и силой? Никогда из-под чеканки не выходила медаль с более гордой печатью. Еще при жизни Андреа получает прозвание нового Эпаминонда. Но даже и у этого неутомимого воина обнаруживается интеллектуальное наследие его рода. Он не только прекрасный языковед, великолепный математик мастер в военной архитектуре, автор трактатов о военной науке, он также глубокий знаток и чудный покровитель свободных искусств. Эриций Путеанский, посвящая ему свое произведение, называет его «Слава оружия, оплот учености». Корнелий Шеут из Антверпена, посылая ему в дар свою книгу с оригинальными рисунками, изображает его в виде героя, культивирующего изящные искусства в лагере, Heros inter arma elegantias colens. В этом Андреа следует фамильным традициям, на заре которых сияла увитая гирляндами Фанетта Кантельма, Дама Романино, слагавшая стихи «с божественной яростью» среди лавров Прованса при Дворе Любви. И разве не кажется, что ему передались некоторые из чудесных способностей, ставивших Алессандро вне сравнения с другими учениками Винчи в Милане? Он изобретает новые планы укреплений; он строит на Маасе знаменитую крепость, названную в честь его крепостью Кантельмо; он создает новые орудия, которые кажутся чуть ли не колдовством его современникам… Разве эти разнообразные таланты не напоминают Алессандро?
Я произнес имя того, кто, живя в постоянном общении с моей душой, был избран мною в гении моего рода, призванного возродиться на престоле и воссиять в величественном проявлении жизни. «О, ты, будь таким, каким ты должен быть». Под его взорами и по его внушению моя задача выяснилась в определенных чертах. И вот, в минуту, когда должно было решиться нечто важное, он появился рядом со мной.
Он как живой стоял перед моими глазами, своей бледной тиранической рукой опираясь на край стола, стоящего возле меня, и мне казалось, что я вижу на нем статуэтку Паллады и гранату с острым листком и ярким цветком. «О, ты, будь таким, каким ты должен быть».