Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
Он внимал ей, почти счастливый. Каким волшебством открыла она тайну этого целительного бальзама! Из какого скрытого источника черпала она мелодическую струю своих воспоминаний?
— София никогда не узнает, сколько добра она сделала несчастной скиталице. О ней я знаю мало, но знаю, что она похожа на тебя, и могу себе представить ее лицо. Вот даже сейчас я вижу ее перед собой. В чужих далеких странах, где я чувствовала себя затерянной и одинокой, она часто являлась мне, являлась, чтобы побыть со мной. Она вставала передо мной всегда неожиданно, без моего зова, внезапно. Один раз это было в Мюррене, куда я приехала после долгого и утомительного путешествия, чтобы повидаться с одной несчастной умирающей подругой. Заря занималась, горы отливали нежным и
Он слушал ее почти счастливый. Вся красота, вся истина, которые он стремился выразить, не таились ли они в какой-нибудь скале, в каком-нибудь цветке тех далеких гор? Самая трагическая борьба страстей человека была ничто в сравнении с этим призрачным, волшебным сиянием вечных снегов.
— А другой раз? — спросил он тихо, так как наступила долгая пауза, и он боялся, что она не будет продолжать.
Она улыбнулась, но потом вздохнула.
— Другой раз — это было в Александрии, в Египте, в день смутного ужаса, точно после разрушения. Город имел вид пораженного тлением смерти… Помню я улицу, полную мутной воды; белесоватую лошадь, похожую на скелет, ходившую в этой грязи с гривой и хвостом, окрашенными охрой; столбы арабского кладбища, далекий отблеск озера Мареотиса… Какое одиночество… Какое уныние…
«О, дорогая моя, никогда более не будешь чувствовать ты себя одинокой и заброшенной», — подумал Стелио с сердцем, переполненным братским участием к женщине-скиталице, вспоминавшей свои тоскливые вечные странствия.
В этот час ум его после страстного, напряженного стремления в будущее, казалось, возвращался с легким трепетом к прошлому, оживающему при звуках голоса Фоскарины. Он чувствовал себя слабым, сосредоточенным и мечтательным, точно убаюкиваемый зимней сказкой у очага. Как раньше, как перед домом Радианы, он чувствовал себя под чарами Времени.
— А еще раз?
Она улыбнулась, потом вздохнула.
— Еще раз — это было в Вене, в одном музее. Громадная пустынная зала, дождь, хлещущий в окна, бесчисленные драгоценные реликвии в стеклянных шкафах… следы смерти и упадка, вокруг предметов в запустении… Им более не поклонялись, их более не чтили. Мы вместе с ней нагнулись над стеклом, покрывавшим коллекцию когда-то обоготворяемых рук в металлической оправе, застывших в неподвижном жесте. То были руки мучеников, усеянные агатами, аметистами, топазами, гранатами, и бледной бирюзой. Кое-где сквозь отверстия виднелись частицы мощей. Была там одна рука, державшая золотую лилию, другая — миниатюрный город, третья — колонну, четвертая, более тонкая, с кольцами на всех пальцах, держала небольшой сосуд с благовониями — реликвия Марии Магдалины… Увы, предметы запустения, лишенные прежнего поклонения, прежнего благоговения… Что, София благочестива? Привыкла она молиться?
Стелио не отвечал. Под чарами далекой жизни ему казалось, что он не должен говорить, не должен подавать признаков жизни.
— Твоя сестра входила иногда в комнату, где ты работал, и клала стебли травы на начатую страницу…
Чаровница внезапно вздрогнула: окутанный туманом образ вдруг встал перед ней, и запросились с уст другие, непроизносимые ею слова: «Знаешь ли ты, что я начинала любить ту поющую женщину, которую ты не можешь изгладить из твоей памяти, я начинала любить ее, думая о твоей сестре. Да, мне хотелось любить ее, чтобы иметь возможность вложить в чистую душу всю нежность моей души, стремившейся к твоей сестре, отделенной от меня такими жестокими преградами. Знаешь ли ты?»
Они жили — эти слова, — но не были произнесены. Однако голос женщины задрожал от их немого присутствия.
— А ты… ты тогда давал себе несколько минут отдыха.
Он сам передал их ей однажды, почти в тех же словах, но теперь эти воспоминания представлялись ему неожиданными видениями.
— А потом проходили стада вдоль берега. Они спускались с горы, направляясь в соседние долины с одного пастбища на другое. Стадо пушистых овец было подобно морю, по которому время от времени пробегали волны, но море это спокойно проходило со своими пастухами. Все было мирно, отмели утопали в золотистом безмолвии. Собаки бежали рядом со стадами, пастухи опирались на свои палки, слабо звучал колокол в безграничном пространстве. Ты провожал идущих глазами до самого мыса. А затем вместе с сестрой ты шел смотреть на следы, оставленные на влажном песке, там и сям испещренном ямками. Кто мне рассказывал все это?
Он слушал ее почти счастливый. Его лихорадочное состояние прошло. Мир медленно сходил на него подобно сладкому сну.
— Затем налетал сильный шквал, море прорывало дюны, затопляло долину, оставляло клочки пены на вереске, томаринде, миртах и розмарине. Массу водорослей и обломков выкидывало море на берег. Там где-то барка потерпела крушение. Море приносило топливо беднякам и погребальный траур, бог весть куда. Песчаный берег заполнялся женщинами, стариками, детьми, все оспаривали друг у друга самые большие доски. Тогда твоя сестра раздавала им хлеб, вино, овощи, белье. Благословения заглушали шум волн. Ты смотрел из окна, и тебе казалось, что ни один из образов твоего вдохновения не стоил вкусно пахнущего хлеба. Ты оставлял страницу недописанной и присоединялся к Софии. Ты говорил с женщинами, со стариками, с детьми… Кто рассказывал мне все это?
С первой же ночи Стелио, чтобы достичь дома Фоскарины, предпочитал проходить туда через калитку сада Градениго и идти среди одичавших деревьев и кустов. Актрисе удалось соединить свой сад с садом заброшенного дворца через пролом в разделяющей их стене. Недавно леди Мирта поселилась в громадных молчаливых комнатах, где последним гостем был сын императрицы Жозефины — вице-король Италии. Комнаты украсились старинными инструментами, лишенными струн, и сад наполнился прекрасными борзыми, лишенными добычи.
Ничто не казалось Стелио более грустным и нежным, чем этот путь к женщине, которая ожидала его, считая часы, такие медленные и такие быстротечные. В полдень La Fondamenta di San-Simeon-Piccolo сверкала точно глыба чистого алебастра. Солнечные блики мелькали на железе лодок, вытянувшихся вдоль набережной, дрожали на стенах церкви и на колоннах перистиля, оживляли старые камни. Несколько кают с гондол гнили в тени на камнях, материя, натянутая на них, вылиняла и попортилась от дождей, и они походили на катафалки, изношенные в частых погребальных церемониях, на гробовые покровы, истлевшие от частого употребления. Из одного пришедшего в упадок дворца, обращенного в фабрику снастей, удушливый запах льна вырывался через железные решетки, поросшие сероватым, точно дымка паутины, мхом. Там — в глубине Campiellodella-Comare, среди густой травы, — как священная ограда сельской церкви, решетка сада возвышалась между двух столбов, увенчанных обломками статуй, и ветки засохшего плюща вились по телам этих статуй, словно рельефные жилы. Ничто не казалось проходящему более нежным и более грустным. Вокруг Campiello дым очага мирно поднимался из жалких домов к зеленому куполу. Время от времени стая голубей покидала скульптуры Скальзи и пересекала канал, слышался свисток поезда, переезжающего через мост лагуны, слышалась кантилена канатных мастеров, басовые звуки органа, монотонное пение священников. Умирающее лето обманывало печаль любви.