Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.
Шрифт:
Никому не сиделось дома, все высыпали на главную улицу местечка и, не задерживаясь на тротуарах, разбрелись по мостовой; все слонялись, шатались, околачивались без дела, судили и рядили, с нетерпением и интересом ожидая поезда — то бишь, дилижансов, так как близился час их прибытия; шесть больших почтовых карет должны были с минуты на минуту прийти из Женевы, и жителям местечка было во многих отношениях валено узнать, сколько приедет народу и какого. Такой оживленной деревенской улицы мы еще не видели на континенте.
Гостиница стояла у бурливого ручья, и его музыкальный рокот далеко разносился в воздухе; в темноте мы не видели ручья, но и по звуку угадывали, где он протекает. Перед гостиницей раскинулся просторный, обнесенный оградой двор, и на нем в этот час кучками
Никогда я не видел горы в такой обманчивой близости; казалось, до ее широких склонов рукой подать, а ее величественный купол и парившая рядом гроздь изящных минаретов как будто нависали над головой. Ночь спустилась на улицы, и повсюду мерцали фонари; могучие подножья и кряжи гор были одеты глубоким мраком, тогда как их вершины плавали в нежном призрачном сиянии, — собственно, в дневном свете, но было в нем что–то чарующее, не имевшее ничего общего с привычным для нас жестким блеском белого дневного света. В этом сиянии, при всей его силе и яркости, чудилась какая–то неизъяснимая проникновенная нежность. Нет, это был не обычный назойливый прозаический дневной свет, он более подходил бы какой–нибудь заколдованной стране — или небу.
Мне и раньше доводилось наблюдать сочетание лунного и дневного света, но никогда я не видел дневной свет и ночную тьму в таком тесном соседстве. И уж во всяком случае, я впервые наблюдал эту игру освещения на предмете, столь близко расположенном, что контраст становился особенно разительным и как бы объявляющим войну природе.
Дневной свет угас. И вскоре из–за торчащих в небе гранитных шпилей, или пальцев, — о них я уже говорил, они приходились чуть левее Монблана и стояли прямо у нас над головой, — выкатилась луна, но у нее так и не хватило сил подняться еще немного и воспарить над вершинами. Она только, проплывая мимо и задевая за частокол пиков, нет–нет да и высовывала из–за него на одну треть свой сверкающий диск; и тогда наплывшая вершина казалась на фоне серебряного щита эбеновой статуэткой; потом, как бы своей волею и силой, она сползала с него, чтобы вновь стать бесплотным призраком, уступая место соседке, и та наползала на незапятнанный диск, перечеркивая его жирным восклицательным знаком. Одна из вершин казалась на фоне луны искусно вырезанным, черным, как чернила, силуэтом заячьей головки. А рядом таинственно парили над нами неосвещенные пики и минареты, в то время как другие ослепительно сверкали яркой белизной лунного и снежного сияния, являя необычайное, незабываемое зрелище.
Когда же луна, миновав частокол башен, скрылась за белой громадой Монблана, нам был явлен, как бы на экране, самый выигрышный номер вечерней программы. Прянув из–за горы, в небе разлилось зеленоватое сияние; плавающие в нем клочья и ленты тумана, озаренные этим феерическим светом, зареяли в воздухе языками бледно–зеленого пламени. А вскоре из–за горы показался венчик расходящихся полос, они ширились веером и тянулись ввысь, пока не дотянулись до зенита. Дух захватывало, такое это было необычайное и возвышенное зрелище.
И действительно, эти мощные полосы света и тени, встающие из–за темного массива и занявшие половину тусклого, блеклого неба, были самым великим чудом, какое мне приходилось видеть. С ним ничто не сравнится, ибо ничего похожего на свете нет. Если бы ребенок спросил меня, что это такое, я бы ответил: «Склонись перед этим зрелищем, ибо то венец славы над сокрытой главой Создателя». Нам случается и больше грешить против истины, когда мы пытаемся объяснить подобные тайны нашим маленьким вопрошателям. Я, конечно, мог бы узнать причину столь изумившего меня явления, расспросив местных людей, ибо оно не редкость на Монблане, но я предпочел ничего не знать». Мы утратили то благоговейное чувство, с каким дикарь наблюдает радугу, потому что знаем, как она делается. Но проявив излишнюю любознательность в этом вопросе, мы больше потеряли, чем выиграли.
Мы с Гаррисом
Неподалеку стояла контора высокого должностного лица, именуемого Главноуправляющим Шамонийского цеха Проводников. Цех этот представляет замкнутую корпорацию, управляемую по строго установленным законам. Существует великое множество всяких маршрутов для экскурсий, как опасных, так и безопасных, как требующих руководства проводников, так и совершаемых без всякого руководства. В этих тонкостях разбирается контора. Там, где, по ее мнению, нужен проводник, вам запрещают обходиться без оного. Кроме того, здесь вас защитят от грабительских цен: закон устанавливает, сколько платить в каждом случае. Проводники обслуживают туристов в порядке очереди, вам не дано право выбрать человека, которому вы собираетесь доверить свою жизнь: если очередь наниматься выпали самому худшему, извольте довольствоваться худшим. Плата проводнику колеблется от полудоллара (за незначительную экскурсию куда–нибудь поблизости) до двадцати долларов, в зависимости oт расстояния и трудности дороги. За восхождение на Монблан, включая и спуск, с вас возьмут двадцать долларов, и это будет только справедливо. Экскурсия берет обычно три дня, к тому же приходится вставать в такую рань, что хоть это, как говорится, и прибавляет человеку «здоровья, богатства и разума», но в степени, пожалуй, уже чрезмерной для смертного. Плата носильщику за ту же экскурсию — десять долларов. Несколько болванов— то бишь, туристов — обычно объединяются в группу, чтобы поделить расходы и тем облегчить их; если бы какой–нибудь бол... то бишь, турист, вздумал идти один, ему все равно понадобилось бы энное число носильщиков и проводников, и путешествие обошлось бы слишком дорого.
Мы зашли в контору Главноуправляющего. На стенах висели карты гор, несколько литографированных изображений прославленных проводников, а также портрет ученого, господина де Соссюра.
В стеклянных шкафах были выставлены под ярлыками остатки башмаков и обломки альпенштоков, равно как и другие знаменательные реликвии — в напоминание о несчастных случаях на Монблане. Тут же лежала конторская книга, где велась запись всех восхождений, начиная с № 1—2, предпринятых Жаком Бальма и де Соссюром в 1787 году, и кончая еще не остывшим № 685. Кстати № 685 тут же собственной персоной стоял у официального стола в ожидании драгоценного официального диплома, из которого все его родичи и потомки в Германии в свое время узнают, что их родич и предок имел неосторожность взобраться на Монблан. Видно было, что получение диплома его осчастливило, он даже не замедлил возвестить во всеуслышание, что очень счастлив.
Мне захотелось купить такой диплом для одного американского приятеля, человека слабого здоровья, который никогда не путешествовал, а между тем мечтой его жизни было взобраться на Монблан; но Главноуправляющий предерзко отказался продать мне хотя бы один экземпляр. Я был оскорблен в своих лучших чувствах. Я не преминул сказать ему, что не ожидал столкнуться здесь с подобной дискриминацией по национальному признаку: ведь он только что продал такой диплом джентльмену из Германии, а чем мои деньги хуже; уж я найду на него управу, я покажу ему, пак торговать с немцами и отказывать в своей продукции американцам; мне довольно заикнуться, и у него отнимут патент; а если Франция не пожелает прикрыть его лавочку, я перенесу этот вопрос на международную арену, им объявят войну, их страну потопят в крови; мало того, я создам конкурирующее предприятие и буду продавать дипломы за полцены.
И я привел бы свою угрозу в исполнение, как говорится, за простое спасибо; но никто не сказал мне «спасибо». Я также пытался воззвать к чувствам немца, но какое там! Он не желал уступить мне диплом ни даром, ни за деньги. Я объяснил ему, что мой друг болен и не может приехать, на что он сказал, что ему начхать на моего друга, диплом ему нужен лично для себя, — уж не воображаю ли я, что он для того рисковал сломать себе шею, чтобы благодетельствовать чьим–то больным друзьям? Нет уж, дудки! И тогда я поклялся сделать все, что в моих силах, чтобы насолить Монблану.