Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.
Шрифт:
В той же конторской книге имелся перечень всех происшедших на Монблане катастроф. Начинался он с того случая в 1820 году, когда трое проводников доктора Гамеля из России провалились в трещину ледника; упоминалось здесь и о том, как ледник сорок один год спустя доставил их останки в долину. Последняя катастрофа была помечена 1877 годом.
Выйдя из конторы, отправились мы бродить по городку. Перед небольшой церковкой стоял памятник бесстрашному Жаку Бальма, первым ступившему на вершину Монблана. Он совершил свой подвиг в одиночестве и потом повторял его неоднократно. Почти полвека отделяет его первое восхождение от последнего, в почтенном возрасте, семидесяти двух лет, он отправился в горы один и, карабкаясь на отвесную кручу пика Дю–Миди, оступился и упал. Так он и умер на ходу, в упряжке.
К старости Бальма стал жаден до денег; он уходил таймом искать несуществующее и немыслимое в этих местах золото, воображая, что оно ждет его где–то среди головокружительных пропастей и вершин. Один из таких походов за золотом и стоил ему головы. Потомство почтило память не только Бальма — в вестибюле гостиницы стоит бюст де Соссюра, а к одной из дверей на верхнем этаже прикреплена
Гуляя по городу, увидели мы в темноте светящуюся красную точку — должно быть, сигнальный фонарь. Казалось, он был совсем рядом, не более чем в сотне ярдов выше по горе, минутах в десяти ходу. Хорошо еще, что нам попался по дороге прохожий и мы прикурили у него наши трубки, вместо того чтобы подняться для этого к красному фонарю, как собирались вначале. Прохожий и сказал нам, что сигнальный фонарь установлен на Гран–Мюле на высоте шесть тысяч пятьсот футов над долиной. По своему рифельбергскому опыту я знал, что мне понадобилось бы дня четыре, чтобы взобраться на такую высь. Нет, лучше уж совсем не курить, чем тащиться в несусветную даль за огоньком.
Укороченная перспектива горы приводит и днем к обманам зрения. Так, например, вы видите невооруженным глазом сторожку у ледника, а чуть повыше и в глубине видите то самое место, где ночью горит сигнальный огонь; вам кажется, что обе точки лежат одна от другой на расстоянии брошенного камня. На самом же деле их разделяют три тысячи футов высоты. Когда смотришь снизу, этому не веришь, а между тем это так.
Гуляя, мы все время следили за движением луны, да и по возвращении на веранду гостиницы глаз с нее не сводили. Дело в том, что у меня своя собственная теория влияния притяжения на преломление лучей. Она состоит в том, что гравитация рефракции, находясь в зависимости от атмосферной компенсации, одновременно подвержена действию рефракции земной коры, вследствие чего в местах, где проходят высокие горные цепи, это проявляется с наибольшей силой, а отсюда естественно предположить, что одическое и идиллическое начала, взаимно уравновешиваясь, так воздействуют друг на друга, что это не позволяет луне подняться выше, чем на двенадцать тысяч двести футов над уровнем моря. Эта смелая теория была встречена яростным возмущением одной части моих ученых собратьев и недоуменным молчанием другой. В числе первых можно назвать профессора Г., в числе последних — профессора Т. Увы, такова цеховая зависть: ни один ученый не способен отнестись благосклонно к теории, основоположником которой явился не он сам. Этим людям чуждо чувство коллегиальности. Их даже возмущает, когда я обращаюсь к ним как к коллегам. Для того чтобы вы могли судить, как далеко заводит их злоба, приведу следующий пример. Я предложил профессору Г. опубликовать мою замечательную теорию, выдав ее за свою собственную; я даже просил его об этом как о товарищеской услуге; я даже предложил ему, что опубликую ее сам, выдав за его теорию. И вместо благодарности услышал, что, если я посмею приписать ему этот вздор, он притянет меня к ответу за клевету. Я уже хотел предложить ее господину Дарвину, зная его за человека без предрассудков, но воздержался, понимая, что моя теория слишком далека от его генеалогических интересов.
Так и пришлось мне скрепя сердце признать свое отцовство, и я особенно рад этому нынче вечером, когда пишу эти строки и когда моя теория так блестяще подтвердилась. Высота Монблана около шестнадцати тысяч футов, и луны за ним совсем не видно; но рядом с Монбланом стоит пик высотой в двенадцать тысяч двести шестнадцать футов. Луна скользила за башнями вершин, и когда она приблизилась к этому пику, я затаил дыхание, ибо в тот миг для меня как для ученого решалось — быть или не быть. Я не в силах описать чувства, которые, подобно морскому прибою, волновали мои груди, когда лупа зашла за этот шпиль и только верхним своим краем, примерно на два фута четыре дюйма, показалась из–за него. Итак, я спасен! Я знал, что и оказался нрав: луна проплыла позади всех пиков, но так и не поднялась ни над одним из них.
Каждый раз как лупа проходила за одним из этих острых пальцев, она отбрасывала на пустое небо его тень в виде длинного косого, резко очерченного темного луча, казалось наделенного ударной силой, подобно восходящей струе воды, выбрасываемой пожарной машиной. Забавно было видеть густую добротную тень земного предмета на таком невещественном экране, как атмосфера.
Наконец мы легли и сразу уснули, но уже часа через три я проснулся; в висках стучало, голова раскалывалась на части. Я чувствовал себя больным, разбитым, невыспавшимся и несчастным. И сразу же меня осенило: виноват ручей! Повсюду в горных деревушках и на дорогах Швейцарии у вас стоит в ушах грохот ручьев. Вы уверяете себя, что это восхитительная музыка, вам приходят в голову и другие поэтические сравнения; вы лежите в удобной постели и вас баюкает этот шум. Но мало–помалу вы начинаете ощущать в голове свинцовую тяжесть — не поймешь, отчего и откуда; кругом царит полная тишина, а вы замечаете, что в ушах у вас стоит сердитый, отдаленный, неумолчный ропот, подобный тому, какой вы слышите, прижимая к уху морскую раковину, — не поймешь, отчего и откуда; какая–то сонливость и рассеянность владеют вами; ваш мозг не удерживает ни единой мысли, ни одной не додумывает до конца; если вы сели писать, запас слов у вас иссякает, вы не находите нужного выражения; неподвижно, забыв, что собирались делать, сидите вы за столом, настороженно подняв голову, с пером в руке, закрыв глаза, и мучительно прислушиваетесь к заглушённому грохоту далекого поезда, стоящему у вас в ушах; и даже в глубоком сне напряжение не оставляет вас, вы все прислушиваетесь, мучительно прислушиваетесь и наконец просыпаетесь в тревоге и раздражении, не отдохнув. Не поймешь, отчего это и откуда. Каждый день вы чувствуете себя так, словно всю ночь промаялись в спальном вагоне, и только по прошествии многих недель догадываетесь, что всему виной эти неотвязно преследующие вас ручьи. Но едва вы уразумели причину, вы должны бежать из Швейцарии, — с этой минуты страдания ваши удесятеряются. Отныне грохот ручья сводит вас с ума, ибо разыгравшееся воображение превращает физическую боль в изводящую пытку. Теперь при встрече с ручьем вами овладевает такой леденящий страх, что вы готовы бежать без оглядки, словно от неумолимого врага!
Спустя девять–десять месяцев после того, как я избавился от этой напасти с ручьями, рев и грохот парижских улиц снова навеял мне эти чувства. В поисках тишины и спокойствия я перебрался в гостинице на шестой этаж. К полночи шум улегся, и я уже забылся первым легким сном, как вдруг меня встревожил новый звук; я прислушался: должно быть, какой–то веселый сумасшедший, стараясь не шуметь, отплясывал над моей головой качучу. Разумеется, мне ничего не оставалось, как ждать, пока он угомонится. В течение пяти нескончаемо долгих минут он шаркал, точно заведенный автомат, и, наконец, остановился; короткая пауза, и что–то тяжелое грохнулось об пол. «Слана богу, он снимает башмаки», — сказал я себе. Но после небольшой паузы шарканье возобновилось! «Должно быть, пытается танцевать в одном башмаке, из спортивного интереса», — предположил я. Тут опять наступила пауза, опять что–то тяжелое полетело на пол. «Ну вот, он скинул и второй башмак, — обрадовался я, — теперь угомонится». Но ничего подобного! В следующую минуту шарканье возобновилось. «Проклятье! — рассердился я. — Уж не откалывает ли он свои па в домашних туфлях?» Спустя немного опять пауза, и опять что–то грохнулось об пол. «Черт бы его побрал! — взбеленился я. — Значит, на нем было две пары башмаков!» Битый час этот маг и чародей только и делал, что шаркал по полу подошвами да сбрасывал с ног башмак за башмаком, — я насчитал уже двадцать пять пар и чувствовал, что схожу с ума. Я вынул пистолет и на цыпочках прокрался наверх. Негодяй стоял посредине целого юктара распиленных башмаков, один башмак он надел на руку и усиленно шаркал... то бишь, возил по нему щеткой. Итак, тайна разъяснилась. Он и не думал танцевать. Он служил в гостинице чистильщиком сапог и занимался делом.
Глава XV
Вид на Монблан. — Восхождение на телескопе. — Быстрое и благополучное возвращение. — Я требую диплома и нарываюсь на отказ. — Катастрофа 1866 года. — Первая альпинистка.
Утром, позавтракав в Шамонийской гостинице, мы спустились во двор поглазеть на прибывающие и отбывающие экскурсии, на туристов с их мулами, проводниками и носильщиками; потом стали глядеть в телескоп на снежный горб Монблана. Он сверкал и переливался на солнце. Его огромный полированный гладкий купол, казалось, высился в каких–нибудь пятистах ярдах. Невооруженным глазом мы только смутно различали дом на Пьер–Пуантю, у окраины большого ледника, тогда как в телескоп могли изучить его во всех подробностях, — а ведь это три тысячи футов с лишним над уровнем долины. Пока я вглядывался в дом, к нему подъехала женщина на муле; я видел ее так ясно, что мог бы описать ее костюм; я видел, как она кивает обитателям дома, как одной рукой натягивает вожжи, а другой заслоняет глаза от солнца. За отсутствием навыка в обращении с телескопом — по правде сказать, я впервые глядел в настоящий телескоп — я не мог поверить, что эта всадница так далеко от нас. Я не сомневался, что сейчас увижу ее и невооруженным глазом; но стоило мне оторваться от стекла, как мул и все эти ясно зримые человеческие фигуры исчезли, а дом снова стал крошечным и еле видным. Я снова приложился к стеклу — и все опять ожило. От женщины и мула ложились на стену дома густые угольные тени, и я разглядел, как силуэт осла прядет ушами.
Телескопулист, или телескопулярий, — не знаю, как правильнее, — сообщил нам, что партия туристов совершает сейчас восхождение на вершину и что вскоре они покажутся на верхних уступах горы; мы решили понаблюдать это зрелище.
И тут мне пришла в голову блестящая мысль: а что если мне подняться с этой партией на вершину, чтобы потом с полным правом говорить: «И я там побывал!» Я не сомневался, что телескопу ничего не стоит поставить меня в трех шагах впереди головного. Телескопулянт подтвердил, что это вполне возможно. Тогда я спросил, сколько с меня причитается за уже проделанное восхождение? Он сказал, что франк. А во что обойдется восхождение полное? Три франка. Я, разумеется, решил совершить полное восхождение, но сперва спросил, не очень ли это опасно. Нисколько, ответил он, телескопом совершенно безопасно. Он уже многих желающих переправил на вершину и ни одного человека не потерял. Я спросил его, что будет стоить мне подняться вместе с Гаррисом и с положенным числом проводников и носильщиков. За Гарриса он спросил два франка, что же до проводников и носильщиков, то он не советовал их брать, разве что мы уж очень робкого нрава. При восхождении на телескопе их никто не нанимает, это не столько помощь, сколько обуза. Он сказал, что партия, прокладывающая себе путь на вершину горы, приближается к самому трудному участку; если мы не будем терять времени, минут через десять мы их догоним, и тогда ничто не помешает нам воспользоваться услугами их носильщиков и проводников без их ведома и особой приплаты.
Я сказал ему, что мы желаем выступить немедленно. По–моему, я сказал это достаточно хладнокровно — о чем бы ни творила внезапная бледность и дрожь, охватившая меня при мысли об испытаниях, на которые я так безрассудно себя обрекаю. Вновь во мне пробудился мой старый боевой задор, и я сказал, что, раз решившись, уже не отступлю: я поднимусь на Монблан, хотя бы это стоило мне жизни. И я сказал этому человеку, пусть наставит как нужно свою машину, — мы готовы в путь.
У Гарриса душа ушла в пятки, и он стал упираться, но я вдохнул в него мужество, обещав всю дорогу держать его руку в своей. Итак, бросив последний грустный взгляд на окружающие нас картины благодатного лета, я приник к стеклу, исполненный решимости подняться в царство суровых льдов и вечного снега.