Том 5. Повести и рассказы
Шрифт:
Докторша заметила, что в настоящее время было бы опасно перевозить его в больницу, и снова повторила, что не отчаивается в его выздоровлении…
— Ну, спасибо вам… спасибо! — проронил по-русски усталым голосом «граф». — Я жить все-таки хочу! — прибавил он…
Докторша прописала рецепт, велела поставить мушки и оставила термометр, чтобы три раза в день измерять температуру.
— А вы будете записывать ее! Сумеете? — обратилась она к Антошке.
— Он сумеет! — не без горделивого чувства вставил «граф».
— Ну, до свидания… Вечером я опять зайду.
—
Она протянула ему руку и, ласково кивнув головой, вышла из комнаты больного и, сделав Анисье Ивановне соответствующие наставления, проговорила, вынимая из портмоне деньги:
— Вот возьмите десять рублей… Понадобятся… Купите больному вина… мадеры… давайте понемногу…
Но Анисья Ивановна горячо протестовала… У нее есть деньги… Она сама купит, что нужно… И, наконец, можно дать знать родственникам графа… Они помогут…
Взволнованная, вышла докторша из этой квартиры. Этот нищий больной, заботившийся о таком же нищем приемыше… Эта добрая женщина, отказывающаяся от денег… все это произвело на чуткую, отзывчивую докторшу сильное впечатление…
Она спускалась по лестнице, когда ее нагнал Антошка и спросил:
— Госпожа докторша… Как граф?.. Не помрет?..
— С чего вы взяли?.. Надеюсь, что он поправится…
— О, вылечите его… вылечите его, добренькая барыня!.. Если б вы знали только, какой он добрый… Мне вот справил полушубок, а сам…
И с этими словами Антошка бегом побежал в аптеку за лекарствами и в лавку за вином.
Сила живучести оказалась действительно большой у «графа». Несмотря на его расшатанный организм и долгие годы пьянства, он выдержал воспаление легких. Через несколько дней острый период болезни миновал, и докторша, навещавшая его ежедневно по два раза и привозившая ему сама лекарства, радостная и веселая, объявила ему, что теперь он вне опасности.
Растроганный «граф» благодарил Елизавету Марковну и называл ее своей спасительницей. Антошка, все эти дни ухаживавший за «графом», чуть не прыгал от радости и глядел на докторшу с каким-то особенным почтением.
Когда она ушла, «граф» в первый раз с аппетитом поел бульона и, присаживаясь на кровати, сказал:
— Ну, теперь, Антошка, надо и о делах подумать… Небось много мы задолжали Анисье Ивановне?.. Дайка мне сюда перо и бумаги… Напишу-ка племяннице… Она добрая, не откажет… А ты снесешь ей письмо… Только смотри, по черному ходу неси… А то на парадной швейцар — большая бестия и не пустит тебя. Постарайся самой барышне в руки отдать письмо…
— Будьте спокойны, граф! Все как следует обделаю! — не без гордости отвечал Антошка.
«Граф» принялся за письмо, как в комнату вошла Анисья Ивановна и смущенно проговорила:
— Александр Иванович… Околоточный зачем-то хочет вас видеть… Уж он два раза приходил… Тогда я упросила его подождать… Говорю: совсем вы больны… Ну а теперь… настоятельно требует…
— Околоточный?!. Что ему нужно?.. Попросите его сюда, Анисья Ивановна.
При имени «околоточного» Антошка струхнул.
Через минуту в комнату вошел молодой, довольно представительный и чистенький околоточный
— Насчет вас бумага из участка… Не угодно ли прочесть…
— Удивляюсь, что нужно от меня полиции? — промолвил «граф», растягивая для важности слова и щуря глаза. — Дайте, пожалуйста, эту бумагу.
Околоточный вынул ее из портфеля и подал «графу».
Тот пробежал ее и изменился в лице.
В этом предписании частному приставу предлагалось объявить отставному гвардии штабс-ротмистру Александру Опольеву о том, чтобы он немедленно отправил проживающего у него незаконного крестьянского сына Антона Щигрова, четырнадцати лет, в приют общества «Помогай ближнему!». В случае же оказания названным Опольевым какого-либо препятствия отобрать от него Антона Щигрова, объявив Опольеву, что за уклонение от распоряжений начальства он будет подвергнут строжайшему взысканию.
— Но по какому же это праву?! — воскликнул «граф», бросая тоскливый взгляд на Антошку. — Если он не желает в приют…
Антошка понял, что околоточный пришел из-за него, и стал белее рубашки…
— Извините-с… Я ничего не знаю… Я подчиненный чин… Потрудитесь расписаться…
Но вместо того «граф» снова воскликнул:
— Эта дура княгиня… моя двоюродная сестра хочет насильно тащить в приют мальчика, о котором я просил… Это она затеяла всю эту подлую… историю… Но я… я не позволю… Слышишь, Антошка?.. Мы не позволим… Ты не будешь в приюте!.. Экие мерзавцы эти благотворители! — кипятился возмущенный «граф».
И, обращаясь к околоточному, проговорил:
— Послушайте… Прошу вас повременить день-другой… Даю вам слово, что мальчик не убежит, а я сейчас же напишу этой княгине и еще одной родственнице… попрошу их, чтобы они немедленно просили об отмене этого нелепого распоряжения… Если на то пошло, я усыновлю этого мальчика, и, надеюсь, тогда никто не посмеет взять его у меня… О, какие же они мерзавцы!.. Отвернулись все от меня и теперь хотят отнять единственное близкое мне создание… Послушайте, господин околоточный, вы молоды, у вас, вероятно, еще не заглохли чувства… Умоляю вас, повремените день-другой…
— Повремените! — просила и Анисья Ивановна.
— Что ж… я… пожалуй… доложу, что вы еще больны и находитесь в бессознательном состоянии.
— Благодарю вас… Вы — человек! — промолвил «граф», протягивая околоточному руку.
Через несколько минут Антошка бежал в дом Опольева с письмом к Нине, передав другое письмо к княгине Моравской посыльному.
Ах, какие красноречивые были эти письма горемычного «графа»!
Появившись в большой кухне Опольевых, Антошка на этот раз не интересовался наблюдениями. Он не обратил своего внимания ни на обстановку, ни на количество медной посуды, ни на низенькую, приземистую фигуру повара, стоявшего у плиты и мешавшего что-то в кастрюле большой ложкой, а поглощенный одною мыслью — передать как можно скорее письмо по назначению — обратился к молодому кухонному мужику, который недалеко от дверей перемывал в жестяной лохани тарелки.