Том 5. Произведения 1908-1913
Шрифт:
Он упрашивал сельских учителей внедрять ученикам уважение и любовь к лесу, подбивал их вместе с деревенскими батюшками, — и, конечно, бесплодно, — устраивать праздники лесонасаждения, приставал к исправникам, земским начальникам и мировым судьям по поводу хищнических порубок, а на земских собраниях так надоел всем своими пылкими речами о защите лесов, что его перестали слушать. «Ну, понес философ свой обычный вздор», — говорили земцы и уходили курить, оставляя Турченку разглагольствовать, подобно проповеднику Беде, перед пустыми стульями. Но ничто не могло сломить энергии этого упрямого хохла, пришедшегося не по шерсти
— В оврагах у меня теперь столько нанесло снегу, что лошадь уйдет с дугой. А я радуюсь, как ребенок. В семь лет я поднял весеннюю высоту воды в нашей поганой Вороже на четыре с половиной фута. Ах, если бы мне да рабочие руки! Если бы мне дали большую неограниченную власть над здешними лесами. Через несколько лет я бы сделал Мологу судоходной до самых истоков и поднял бы повсюду в районе урожайность хлебов на пятьдесят процентов. Клянусь господом богом, в двадцать лет можно сделать Днепр и Волгу самыми полноводными реками в мире, — и это будет стоить копейки! Можно увлажнить лесными посадками и оросить арыками самые безводные губернии. Только сажайте лес. Берегите лес. Осушайте болота, но с толком…
— А что же ваше министерство смотрит? — спросил я лукаво.
— Наше министерство — это министерство непротивления злу, — ответил Турченко с горечью. — Всем все равно. Когда я еду по железной дороге и вижу сотни поездов, нагруженных лесом, вижу на станциях необозримые штабели дров, — мне просто плакать хочется. И сделай я сейчас доступными для плотов наши лесные речонки — все эти Звани, Ижины, Холменки, Ворожи, — знаете ли, что будет? Через два года уезд станет голым местом. Помещики моментально сплавят весь лес в Петербург и за границу. Честное слово, у меня иногда руки опускаются и голова трещит. В моей власти самое живое, самое прекрасное, самое плодотворное дело, и я связан, я ничего не смею предпринять, я никем не понят, я смешон, я беспокойный человек. Надоело. Тяжело. Посмотрите, что их всех интересует: поесть, поспать, выпить, поиграть в винтишко. Ничего не любят: ни родины, ни службы, ни людей, — любят только своих сопливых ребятишек. Никого ничем не разбудишь, не заинтересуешь. Кругом пошлость. Знаешь наперед, кто что скажет при любом обстоятельстве. Все оскудели умами, чувствами, даже простыми человеческими словами…
Мы замолчали. Из гостиной с четырех столов доносились до нас возгласы играющих:
«Скажу, пожалуй, малю-у-усенькие трефишки».
«Подробности письмом, Евграф Платоныч».
«Пять без козырей?»
«Подвинчиваете?»
«Наше дело-с».
«Рискнем… Малютка, шлем нося».
«Ваша игра. Мы в кусты».
«Да-а, куплено. Ни одного человеческого лица. Так будет, как купили».
«Игра высокого давления».
«Что? Стала она призадумывать себя?»
«Василь Львович, больше четверти часа думать не полагается. Захаживайте».
«Ваше превосходительство, карты поближе к орденам. Я вашего валета бубен вижу».
«А вы не глядите…»
«Не могу, с детства такая привычка, если кто веером карты держит».
«Не угодно ли вам сей финик раскусить?»
Турченко нагнулся ко мне, улыбаясь, и сказал:
— Сейчас кто-нибудь скажет: «Не ходи
«Какие же вы мне черви показывали? Валет сам третей с фосками? Это поддержка, по-вашему?»
«Я думал…»
«Думал индейский петух, да и тот подох от задумчивости».
«А вы зачем своего туза засолили? Мариновать его думаете?»
«Не с чего, так с бубен!»
«А что вы думаете об этой прекрасной даме?»
«А мы ее козырем».
«Правильно, — одобрил густым баритоном соборный священник, — не ходи одна, ходи с провожатым».
«Позвольте, позвольте, да вы, кажется, давеча козыря не давали?»
«Оставьте, батенька… Ребенка пришлите, не обсчитаем… У нас верно, как в палате мер и весов».
— Слушайте, Иван Иванович, — обратился я к лесничему, — не удрать ли нам? Знаете, по-английски, не прощаясь.
— Что вы, что вы, дорогой мой. Уйти без ужина, да еще не прощаясь. Худшего оскорбления для хозяина трудно придумать. Вовек вам не забудут. Прослывете невежей и зазнайкой.
Но толстый Петр Власович, еще больше разбухший и сизо побагровевший от жары, долгого сиденья и счастливой игры, уже встал от карт и говорил, обходя игроков:
— Господа, господа… Пирог стынет, и жена сердится. Господа, последняя партия.
Гости выходили из-за столов и, в веселом предвкушении выпивки и закуски, шумно толпились во всех дверях. Еще не утихали карточные разговоры: «Как же это вы, благодетель, меня не поняли? Я вам, кажется, Гости выходили из-за столов и, в веселом предвкушении выпивки и закуски, шумно толпились во всех дверях. Еще не утихали карточные разговоры: «Как же это вы, благодетель, меня не поняли? Я вам, кажется, ясно, как палец, сказал по первой руке бубны. У вас дама, десятка — сам-четверт». — «Вы, моя прелесть, обязаны были меня поддержать. А лезете на без козырей! Вы думаете, я ваших тузов не знал?» — «Да позвольте же, мне не дали разговориться, вот они как взвинтили». — «А вы — рвите у них. На то и винт. Трусы в карты не играют»…
Наконец хозяйка произнесла:
— Господа, милости прошу закусить,
Все потянулись в столовую, со смешком, с шуточками, возбужденно потирая руки. Стали рассаживаться.
— Мужья и жены врозь, — командовал весельчак хозяин. — Они и дома друг другу надоели.
И при помощи жены он так перетасовал гостей, что парочки, склонные к флирту или соединенные давнишней, всему городу известной связью, очутились вместе. Эта милая предупредительность всегда принята на семейных вечерах, и потому нередко, нагнувшись за упавшей салфеткой, одинокий наблюдатель увидит под столом переплетенные ноги, а также руки, лежащие на чужих коленях.
Пили очень много — мужчины «простую», «слезу», «государственную», дамы — рябиновку; пили за закуской, за пирогом, зайцем и телятиной. С самого начала ужина закурили, а после пирога стало шумно и дымно, и в воздухе замелькали руки с ножами и вилками.
Говорили о закусках и разных удивительных блюдах с видом заслуженных гастрономов. Потом об охоте, о замечательных собаках, о легендарных лошадях, о протодьяконах, о певицах, о театре и, наконец, о Говорили о закусках и разных удивительных блюдах с видом заслуженных гастрономов. Потом об охоте, о замечательных собаках, о легендарных лошадях, о протодьяконах, о певицах, о театре и, наконец, о современной литературе.