Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи
Шрифт:
Тем более что Дишандари и сам признавал, что его дорога для проезда на лошадях очень плоха.
— Ну, в таком случае едем…
И мы повернули на дорогу вправо. В четверти версты от поворота и наткнулись на китайскую фанзу.
— Здесь через каждые пять верст такая фанза, — сообщил молодой китаец.
Из фанзы выглянул владелец ее, такой урод, какого редко приходится встречать. Типичный орангутанг.
Что-то было и отвратительное и комичное в его старом бабьем, голом от растительности лице, в его изжитом,
«Бедный охотник несомненно художник, иначе что заставило бы его всю жизнь жить в этой глухой трущобе. Трущоба для меня, но для него что-то такое родное, без чего он, очевидно, и жить не может: ночью эта тайга шумит, как море, утром тихо и торжественно. Алмазное утро осени. Треснет ветка где-нибудь, и эхо отдается в лесу. Дятел стучит, рябчик шумно пронесется, хлопнет западня с попавшейся белкой, а то заревет злобно и дико и сам господин здешних мест, попавшийся в капкан тигр…» — так думал я и в конце концов уговорил себя и в этой фигурке урода видел уже только просто физически обиженного богом человека, желающего на лоне природы забыть и свое уродство и людей — все, кроме природы. Забыть и не видеть никогда.
— Он женат?
— Нет. Вот он тоже говорит, что здесь лучшая дорога.
Я посмотрел на урода, и тот пренебрежительно кивнул мне головой. Потом он что-то сказал, махнул рукой и улыбнулся отвратительной улыбкой.
Мы поехали дальше, и в моей голове все сидел этот оригинальный старик урод.
— В. В., как вы думаете: хороший это человек и все эти, что идут с нами?
— Моя не знает, моя думает, что хорошо. Фанза есть, картошка сеет, редьку сеет. Хунхуза нет, сказал, у него тоже хунхуз была три дня назад и все забирал.
Дишандари идет мрачнее ночи.
— Он говорит, что нам устраивают западню, — шепчет П. Н., — надо было идти левой дорогой.
Не верю я этой западне — фантазия робкого корейца она, но, с другой стороны, как ответственный за безопасность всех находящихся со мной я предложил для предосторожности ружья взять в руки.
И солдаты неохотно взяли ружья, а Н. Е., все время не расстававшийся до сих пор со своим винчестером, сегодня как нарочно, передал его В. В.
В. В; в чехле везет его за плечами.
— Ну, надо будет — возьму, — говорит Н. Е.
— Но в тот момент, когда вы определите ваше «надо», — будет уже поздно. Представьте себе, раздастся залп, В. В. со страху бросается в лес…
— Да ведь ничего же этого не будет.
Н. Е. говорит ленивым тоном человека, которому за меня неловко.
— Наконец, я, право же, не могу: и ружье вези, и отмечай направление, и ситуацию местности…
Я обижен и молчу.
— Я возьму ружье, но тогда освободите меня от работы.
— Освобождаю: давайте компас, шагомер…
Н. Е. молча передает мне шагомер, компас, берет у В. В. свое ружье и, обиженный, отъезжает. Я тоже обижен.
«Ну что ж, — думаю я, — к барометрической нивелировке и астрономическим работам пусть и эта прибавится…»
И вот я еду вперед и веду карту. Меня смущает, что вместо запада, мы все идем на север.
Пройдя около двух верст, я, наконец, говорю, что эта дорога куда угодно, но не в Шадарен.
— Дишандари, покажите рукой, где Шадарен?
Дишандари показывает теперь на юго-запад.
— Опросите китайцев: так?
— Так.
— Почему же они ведут нас так?
— А потому, что все вони, разбойники, чего-нибудь уделывать зачнут с нами, — отвечает Бибик.
— Дишандари говорит, что он за эту дорогу не ручается, — шепчет П. Н.
Сумерки быстро надвигаются, начинается дождь как из ведра, палаток у нас нет.
— Поворачивай назад, в фанзу.
У корейца лицо радостное, а китайцы в отчаянии протестуют.
— Через пять ли впереди большая хорошая фанза.
Я почему-то не говорю о принятом решении завтра идти по корейской дороге.
— Завтра и пойдем в ту фанзу, а сегодня назад.
Китайцы еще говорят, но я уже не слушаю.
Старик китаец что-то говорит и уходит от нас, а молодой возвращается с нами.
Уже темно, когда мы снова подходим к фанзе отшельника урода.
Молодой китаец уходит спрашивать разрешения и затем снова возвращается, говорит «можно» и отворяет ворота.
— Заезжай.
Первый заезжает Бибик и сворачивает воротний столб.
— Вишь, черти, чего понастроили, — ворчит он, — тоже ворота называются.
Внутреннее устройство фанзы соответствует своему хозяину своим подозрительным и таинственным видом. Низкая, не выше аршина печь, занимая половину помещения, уходит вглубь; ив ней горит огонь, неровно освещая темные стены. Над огнем вмазан громадный котел, наполненный водой. Из воды идет пар. Перед печью, не обращая на нас внимания, сидит на корточках хозяин, — Огонь как-то странно играет на его лице, ив плохо освещенной остальной фанзе движутся тени огня.
Фанза задымленная, черная, на полках и на крючьях лежат и висят беличьи кожи, ножи, род пистолета, китайские стоптанные башмаки, всякий никуда не годный хлам, кости. Один нож весь в запекшейся крови, и его ярко освещает пламя.
— Вот самый разбойничий притон, какой только бывает в сказках, — говорит Беседин.
Лицо хозяина, ярко освещенное огнем, заслуживает хорошей кисти. Точно выступают из него какие-то скрытые, неведомые нам мысли, он смотрит в огонь, и презрительная, злорадная гримаса губ делает его похожим на дьявола.