Том 7 (доп). Это было

Шмелев Иван Сергеевич

Кто они были? какого племени? Не то поляки, не то… Итальянец, как будто, был… Да, сеньор Казилини… Еще бы без итальянца! Вечный город, сады Ватиканские, Капитолий и Колизей, форум Трояна и термы Каракаллы… пинии, арки и акведуки, холмы в колоннах, башня-замок св. Ангела… – выплыли для меня из красного галстуха в сальных пятнах, с зеленым жучком-булавкой, из тугого кривого носа и усов – черных щеточек-ёршиков, с этого шершаво-угристого лица коричневого шагреня. Лазурные волны заплескали в меня из горячих, но сонных, в истоме, глаз, с голубоватыми переливами от белков.

Неаполитанской остерией полыхнуло от обшарпанного малинового жилета в бархатных шашечках, от гнусно болтающейся цепочки, с кучкой брелков-гремучек, с неизменной похабной панорамкой, – прокислым вином и прогорклым маслом и… сладким духом перезрелого апельсина…

Опять фантазия?.. А знакомы ли вам тонкие струйки вагонных купе в экспрессах, где теряют свой эпидермис человечьи сливки? только – сливки? Дыхание элегантных женщин, смешанное с симфониями духов Парижа и Лондона, неуловимая эманация бриллиантов и глаз, мелодия слов изящных, слабый запах увядших роз, ананаса и шоколада? Ароматы шампанского и шабли, шамбертена и сигарет самых тонких… – этот непередаваемый эсс-буке человечьего превосходства? И в этом «буке» стоит, все пропитывает собою, тоже неуловимый «буке»… человечьей гнили!

Грек еще был – топтался на мягких лапах, с повислым усом, невыспавшийся от века, чревовещатель и «рахат-лукумщик» для фронта. Подавал с потолка голос:

– Кали-мера!

Приближал ко мне выпуклые глаза-маслины и надувал вялые щеки, поплевывая фисташкой:

– Вазьмытэ напрымэрь… циво это?..

Пискляво-тонкий был его голосок, и полон был его дряблый рот фисташками, зеленоватой кашицей.

– Вазьмытэ напрымэрь…

И еще… Аргентинка! Чудесная человечья самка.

Высокая, роскошная в бюсте, тонкая в талии, в бедрах широкая, суживающаяся книзу в иглу, стройная, черноглазая, медноволосая, с носом-пуговкой и обжигающим взглядом вороньих глаз хищных, с усиками и родинками, где нужно. А носик – пуговкой! Кто бы мог подумать, что в этой пуговке был конец запутанного клубка! Потом поймете… Знайте одно, что забавница-жизнь неизмеримо богаче самого буйного фантазера, знайте. И не говорите: не может быть. Все может быть! Я знаю.

Да… Аргентинка. Белая шея-столб, в золотисто-розовой пудре, в бархатно-нежных складках, в кораллах, обвитых жемчужным золотом, с крестиком в изумрудах – в вырезе черного шелка.

Она ходила – играла, откидывая и свивая у ног черного шелка трен, в колесе-шляпе из султанского страуса, с ресницами и бровями, которые могут присниться только.

Она говорила – пела:

– О, кабаллеро!.. о, кабайеро!

Не могу передать игру этих слов щекотных, искрой пронизывающих нервы. Она умела! Даже старикан-казначей захлебывался в истоме и хрипел мне в ухо:

– Она меня… не могу… щекотно! О, кабайльерро!

Только это, одно это слово, – и сыпучий, и звонкий-звонкий, как мелкое серебро, смешок сиплый… Такой… не сиплый, нет… Нет такого в языке слова, чтобы передать звук этого смеха женщины, намекающего интимно. Не кольца ли это ее смеются, сверкающая броня на пальцах? Пахло бананами от нее, – бананами

и душной ванилью. Было от нее знойно и влажно, как от нагретой палящим солнцем морской лагуны.

В дымке туманной сновали передо мной лица. Не призраки. Смотрите сюда… Видите на руке царапину, этот шрам беловатый? Это она, играя моей рукой, шутливо провела перстнем… запятую!

Схватила мою руку и сказала:

– О, кабаллеро! о, кабайеро!

И… черкнула. Черкнула, плотоядно стиснув мелкие зубки. А ее накрашенные губы, изогнутые негой! А переливающиеся, играющие складки шеи! Змея, питающаяся кровью… Романтика? Погодите – узнаете. Откуда, зачем они?

А не все ли равно – откуда! Война вытряхивает человечьи укладки, метет человечью пыль.

Когда раньше слыхали вы столько прозваний гнусных, человечьих меток?! Подлых и страшных меток! Я знаю теперь, что есть человек, который подписывался – Убей! И подписывался с чудесным росчерком! Я видел людей с отметками: Змий-Змиевич, Гнус, Гнида, Плевок-Божий!

Я не выдумываю. Я знаю.

– Откуда, зачем они, эти?!

Сияет казначейская лысина:

– Эх, дружище! Люблю диковинки!

Заявились вчера, сняли у меня антресоли на недельку. Представления будут делать, ка-ба-ли-сти-ку! Да где-то багаж застрял. Народец занятный, со всего света. О, кабайль… еро! Ффу-ты – ну-ты!

А она кто же, медноволосая Аргентинка? У ней вороньи глаза, и зубки, как мелкий жемчуг… Аргентинка, а носик… пуговкой!

– Что? Гадалка!

Да, она – гадалка. Она знает конец войны.

– Она, понимаешь, знает… зна-ет! – чмокает казначей загадочно. – Голова мутится… Прилипла и прилипла, навязалась: «я так уста-ла… – а у вас тут так ти-хо!» По-русски не понимает, а так, на пальцах… Наволокла ликеров… Говорит, шельма: «о, кабайеро! Ффу-ты – ну-ты!»

Петухом ходит казначей, даже розовым маслом пахнет. Показывает гостям пермские меха, про сибирское золото, про уральские камни плетет нескладно. Хватает Аргентинку за золотые пальцы:

– Поедем, мадам Кабайльеро, за золотом! Накупим в Ирбите соболей-горностаев, ффу-ты, ну-ты!

– О, кабайеро! О, кабаллеро!

Все крутилось… День, и еще день – в чаду. Они не уходили, эта экзотика. Или и уходили? Не знаю. Была старка, озорная старка «высокого букета». От нее яснеют глаза и видят дали. Она приводит с собой глушь и сырь дубовых лесов и пущ, старые замки, охоты-пиры панов, девичьи руки-ленты, турьи чаши, зовы рогов далеких, костры в черных ночах, золотом шитые кунтуши, береты в самоцветных камнях и перьях… и музыку!

И ее, конечно. Слышен хрипучий голос казначея:

– Играй-играй, Яшка… играй веселее!

Вон уж и музыканты сидят в углу… Представьте – те же, что в веселом саду, в пропыленных акациях! Колченогие, в рыжих фраках, с оттопыренными ушами, красными от натуги. Что же тут странного! Музыканты веселых домов и баров всегда, те же, под всеми широтами, как затертый трактирный пиджак, как похоронные молодцы в цилиндрах… – кабацкая терпкая подливка!

– Играй-играй, Мошка… играй веселее!..