Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
И он кинулся на Итальянца:
– А вы что же?! С немцами в «железку» хотите, «новой наклядкой»?
– А-а-а… – зевнул в него Итальянец.
А Грек отмахнулся, сонный:
– Ми… истрюкци.
– Поезжай на подводе, казначей… спасай свои миллионы… – сказал я одуревшему казначею. – Не придет машина – останусь. Мне теперь все равно.
Для меня как бы не существовало сути. Не калейдоскоп ли все это, арабески из пустяков стеклянных? А ну, проверим!
Я прилег на кушетку и поманил к себе Аргентинку. Она подошла охотно.
– Ну… – сказала
– Прекрасная Аргентинка! – сказал я ей, подавляя желание посадить ее на кушетку. – Вы – из Тулы… Тула есть родина! – крикнул я, овладевая собой.
– Как это… скучно! – протянула она игриво.
Тогда я в бешенстве крикнул:
– Для вас… что есть родина?!
– Тула! – сказала она задорно.
– К черту игру! – крикнул я, сдерживаясь, чтобы не ударить в накрашенные губы-поцелуи, и увидал наклонившуюся ко мне лысину казначея.
Он слушал, навострив ухо. Она впивалась в меня позеленевшими, решительными глазами. Я выдержал этот властный натиск, в котором была и отдающая себя страсть-ласка, и угроза… смертью.
– Я знаю… – Да, я знал это нюхом животного и поручился бы головою! – Я знаю, что вы… про-да-ете родину! Родину-продаете!! – крикнул я ей в лицо, выхватывая наган. – Я могу вас убить! и должен!!.
Я впивался в эти глаза зеленоватой воды… Они не моргнули, не загорелись, не погасли. Они… ласкали! Никто не пошевельнулся. Грек дремал над телячьей ногой. Итальянец курил сигару. Не бред ли это? и это ли я сказал? Это. Я видел по испугу казначея: он открыл рот и показал золотые зубы. А она, Аргентинка? Она смеялась акульими зубами!
Она сказала-швырнула:
– Проспись, мальчик!
Я завертелся на острие, куда швырнула она меня этим – «проспись, мальчик!» Этим цинизмом или… геройством?.. «Тула» выделала таку-ю!! Она убила меня. Смехом акульих зубов и злобой в глазах – убила.
Во мне шевельнулось, укусило меня сомнение.
Я не ошибся тогда. Я же видел, как она выла и извивалась под петлей, как болтался ее шелковый хвост акулий, хвост в клочьях! Это было потом. Но это было!
Да, сомнение меня укусило. И все же – я знал, кто это. В это время взрывались мосты на тылах нашего фронта.
Волной грязи хлестнуло в меня, и я крикнул:
– Прочь, человечья падаль!
Она смерила меня нагло:
– Тише, малёнчик!
Почему я не убил ее в этот миг?..
Во мне взметнулось два чувства: похоть и отвращение. Столкнулись с такою силой, что я обратился в нуль. Я лопнул, сложился, как шапокляк с удара.
– Пропадем! – кричал казначей, – что делать?!.
Он был положительно великолепен. То его вскидывало на гребень, и он закипал пеной: топал на невозмутимых «иностранцев», бил себя в грудь и отдавал кому-то распоряжения. То проваливался в пучину: падал в кресло и бешено
Шум в городке затихал. Пробило полдень. Но казначей не терял надежды: уложил в корзину закуски и бутылки и наказал Зоське хранить квартиру.
– На антресоли! – скомандовал он гостям лихо.
Они и не пошевелились.
– Мы сохраним вам берлогу, дурак лысый! – крикнула Аргентинка.
Казначей поперхнулся, присел и прикрыл лысину салфеткой. Все перевернулось вверх ногами. Сейчас наплюют нам в глаза…
– Вон отсюда, скоты!
Я их выгнал, пригрозив наганом. Этот язык они хорошо знали.
Слышим – идет машина, ревет сиреной, тревожно кашляет: клёк-клёк-клёк…
– Спасение! – завопил казначей, – ура!
Подкатил Сашка под окна, завыл сиреной. Круглая морда – свекла, фуражка на затылке, на груди бутоньерка с жасмином… Не шофер – шафер! Оправдывается-бормочет:
– Виноват, ваше вскородие… Невесту маленько сэвакуи-ровал…
Невесту! Эти, широкоскулые!.. Как мак, горит от стыда: всегда был исправный.
– Рвут мосты по тылам… торопиться надо…
А?!! Теперь – торопиться надо! Погрузил я своего казначея с чемоданом… И развезло же его, – как грязь! А фигура… – пузырь в мундире, при орденах. Крикнул Сашке:
– Вперед! час сроку!! И засверлили!..
С дороги! всё с дороги!! Гу-гу! клёк-клёк-клёк!..
Полетели возки в канаву. Коровьи хвосты, и визг, и ругань, и пыль такая – пожар! Несокрушим затылок, моя опора – успокоение, недвижны скулы: сиди покойно. Собака ли визгнет – тряпкой летит в канаву, воз ли повалится на крутом – кривом повороте, баба заверещит, прихватывая ребенка, – недвижны скулы, несокрушимо вдумчив затылок; разве только круто вскраснеют уши…
С дороги! всё с дороги!! Гу-гу-у!..
Казначей о бочок бьется, разинув рот: разжал ему золотые зубы вихрь-ветер. Задохся, козырек натягивает, взмолился:
– Пронеси, Господи…
В ногу мою вцепился, посинел с натуги…
Мчит меня бешеный вал на гребне, лих его гон железный, летят со щебнем думы за верстовые столбы… – все ясно. Вон оно, стадо пасется, не зная ни тех, ни этих. Вон она, кроткая даль, – всех принимает лаской. Мчится на нас придорожная береза… Прощай!.. Прощай, старик… Зажимает уши в ужасном реве…
С дороги! всё с дороги! Гу-гу-у-у-у…
Все позади осталось – переселение народов. Пустыня-даль впереди, вольный ветер…
Тревога? Затылок дрогнул… Ходу сбавляет Сашка, остановил машину…
Да что такое?!
Смотрит на меня – Сашка не Сашка: серое лицо бормочет:
– Бензин кончается…
Расстроился с опозданья – в квартире у казначея запасный бидон оставил! Словно ударил в сердце.
– Назад!
– Никак не хватит. Больше двадцати верст покрыли, а бензину и на десять не будет, без подъемов…
И машин позади нету. Что же делать? И вдруг казначей: