Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
Он острил, как уличный мошенник, собирающий болтунов-зевак. И… он пугал меня, этот тугоносый итальянец неведомой крови, гражданин всего мира. Потомок Брута, Нерона, Пилата, Цезаря?.. Гарибальди, быть может, его же корня? Все может быть. Ветвисто человеческое древо… ох, ветвисто! Он смотрел помутневшими глазами, уставшими от тысячелетий мировой жизни. И галстух его устал, и жучок в галстухе…
Все имели первосортную броню – до крестика в изумрудах, подарка из… Ка-би-не-та!
А тот, с дремлющими усами? Этот, пожалуй, проще…
Чревовещатель и рахат-лукумщик
А она, одуряющая глазами и ванилью, Аргентинка? Она… Она дарила свои ночи… принцам!
– Это зе барлиант… розови барлиант, тисяца карат! Циво это?! – покачал пальцем Чирикчиадис.
Она была первосортного мяса, дочь Руси, натянувшая душную кожу Аргентинки. Она – великая гадалка-артистка – между прочим. Она дарит людям счастье.
– Ну да, из Тулы. А приятно сказать: о, кабаллеро! Это не воняет самоваром.
– О, конечно, сеньора!
Тула пустила ее на свет Божий заманчивым пряником с ванилью.
Меня словно встряхнуло «Тулой», и я нашел ускользавшую от меня определенность.
Казначей… Его потрясли эти печати и миссии «высокой цели». Он принялся подтягивать брюки, утончил голос и даже, чудак, засыкал. Он сунул Казилини телячью ногу и извинился, что теперь он уже не хозяин, что дела требуют от него, – сами видите, – величайшего отречения… Он едва стоял на ногах, хватал меня за руки и молил не покинуть его «в такое отчаянное мгновение ока». Плел что-то о депозитах, резервах и неотправленных в срок «критических запасах». Он метался по комнатам, плевался на ошалевших чиновников, погружавших на подводу связки бумаг и ящики, звонил в онемевший телефон…
Я искал Сашку гонцами по городу, – не было ни Сашки, ни машины. Наконец, удалось связаться. С «узловой» отвечают: гонят эшелон за эшелоном, и мои саперы еще ночью прошли на Д. В городе ни одной машины: в стороне от большого тракта, затишье, завод. Городишка жужжит, как разбитый улей. Два дня, как прорвались немцы, – и где-то близко!
Это уже не марево… Это подлинный пенный вал кровавого прибоя, и мы – на нем. Вон они, щепки!
Мимо окон несутся в гуле горы человечьего скарба, который еще кому-то нужен, – пузатые перины, ликующие на солнце самовары, звонко смеющееся стекло, гогочущие гуси, – их и теперь не хотят отпустить на волю. Все вместе – куда-то к черту! Ревут и свистят радостные мальчишки: – новое! Воют и причитают сорванные с уклада бабы, спасающие свое племя в тряпках. Сияют тазики, в зайчиках, ворчит железо в колесном грохоте, – все летит, движется и ползет, и только одни мудрые коровы тянут назад, упираясь рогами в камни. Все то же, – переселение
Казначей-таки погрузил подводу. Пошатывается – вопит:
– Да где же твоя проклятая машина? Ты же пойми! При мне чемодан с миллионами! Не могу же я довериться подводе! Ведь я присягу…
Он, чудак, еще трепыхался на последних винтах, – его еще не сорвало! А мне… мне было странно покойно, безразлично. Не хочу никаких валов и скатов…
– Мне теперь все равно, казначей.
Не все ли равно, где видеть рожи! К чему мотаться? Стать гражданином хоть Ямайки, или уйти к Маори… Можно и там найти Тулу. Все – только призрак. Всюду есть тихие пичуги, и везде они спрашивают с укором: «я-не-та-ка-я?» И верные, хозяйственные индюшки, поглядывающие зеркальным глазком к небу: дождя не будет?
Хотелось крикнуть:
– Да пожжет вас серным дождем, обезьянье семя!
Удушьем стала для меня человечья осклизь – плевок Божий! Где-то еще остались чистые плотички… Что толку! Придет череда – разбухнут, натянут акулью шкуру, вправят в хайло костяную пилку и выправят – для хода – первосортную броню, с печатями – где нужно. Все – подлый призрак, все переливается в бред-правду…
– Теперь мне все равно, казначей.
Он не унимался, чудак; он даже топал и грозил кулаками:
– А родина?!! Это же преступно!..
– Родина есть – прекрасное слово, казначей! Она – в хрестоматиях и на устах поэтов! Какие же мы с тобой поэты? Родина… это – отдача жизни. Родина… это любовь до смерти!
– Но ты же герой! ты в «гробу» сидел за эту ро-дину! Я пьян, но чувствую долг… миллионы надо спасать, для родины!
– Родина-родина-родина! – крикнул я, готовый его ударить. – Что есть родина, казначей? Кто из нас знает это?! Это толь-ко сло-во! Молчи, я знаю! видел, казначей!! Там, и там! Что есть родина, казначей? Спроси-ка этих! Аргентина в Туле, Бостон в Минске, Неаполь в Гвадалквивире, а Кальвадос… в Самаре!
– Ты пьян, старина! – плакался казначей, размахивая чемоданом. – Это от «детского дыханья»… Ну, а эти что же? Милорды, а вы что же не в дорогу?!
А что «милордам»! Они уже закусили. Они – стальные. Они даже не дремали. Аргентинка с Греком играли на коленях в «двадцать одно», а Итальянец лежал на диване, как в пансионе, и курил гавану.
Шипел казначей мне в ухо:
– Да уж не мазурики ли они, капитан…
– А документики-то, «высокой цели»!
– Всякие документики бывают… Что-то они тово! Сняли у меня почему-то антресоли…
– Как у официального лица, казначея! Тут прочнее и… безопасней…
Казначей выпучил рачьи глаза, не понимая. Дались ему его миллионы!
– Не к миллионам ли подбирались, да сорвалось! Для меня это совершенно ясно! ясно!!
Я попытался нащупать его мысли:
– А если у них больше твоего, казначей? Если это торговцы самым ходким товаром… кровью?!
Казначей выпучил рачьи глаза, – не понял! – и сказал плаксиво:
– Нет, тебе надо проспаться… Стой! Теперь все ясно! Это их ловушка! это они нарочно угнали машину… тут нечисто!