Том 7. Дневники
Шрифт:
Сегодня дочитал наконец этот скучный, анархический, не без самодовольства, хоть и с добрыми намереньями, плохим из рук вон языком написанный, роман Андреева. Только места об измене как-то правдивее, но все — такая неприятная неправда, надоедливо разит Чулковым. Рядом с этим «шиповники» (на втором месте обложки, и буквы помельче, и имя без отчества) поместили рассказ Ремизова — до слез больной; пустяк для него, но в тысячу раз больше правды(и больше потому влияния, света), чем в Андрееве; тем больнее и здесь уловить тень неправды, которая бременем легла на русскую литературу. Алексей Михайлович боится этой неправды, у него она пройдет, Л. Андреев лезет в нее, как сытый и глупый; и куда пойдет его сила, его талант? Страшная, тягостная вещь — талант; может быть, только гений говорит правду; только правда, как бы она ни была тяжела, легка—
Правду, исчезнувшую из русской жизни, — возвращать наше дело.
Я вышел все-таки, сидел с Мусей, и провокации не было. Она изменилась, похорошела еще.
Пришел Кожебаткин, принес четыре экземпляра только что вышедшей «Нечаянной Радости».Говорил много о Сереже — его положение еще серьезнее, чем я думал.
Сегодня — первый большой мороз, сейчас (вечер) понесу книгу маме. — Очень уютно провел вечер с мамой и Францем.
22 декабря
Последние дни были печальны и мрачны для меня. Холода и оттепели. Мама была у меня два дня подряд. Какое-то интервью — к счастью, по почте. Письма тети Сони ко мне и Марьи Павловны к маме — светлые места.
Скончалась мать В. Ф. Коммиссаржевской. Вчера Люба была на открытии Менделеевского съезда (на телеграмму Кассо — молчание с присвистом. Замечательная речь Умова).
Надо писать для «хроники Мусагета».Покупка книг у букиниста.
Вечером говорил по телефону с З. Н. Гиппиус, от которой получил письмо; с Пястом, который пришел, и с В. Е. Копельман (о сборнике в пользу голодающих).
С Пястом говорили до 3-х часов. О сборнике — для помещения «Чина моей жизни» (ссора Ремизовых с Гуро, желание Аничкова издать его, отношение Бори — его молчание, что поместить на первом месте). О «России» (разговор Пяста с Адриановым обо мне и др. Будто мысилимся навязать России то, что для нас стало прошлым и ненужным — это Куликово поле! Пяст соглашался с Адриановым…).
Tat twam asi — Пяста [все это — ты (я)], [48] Вячеслава Иванова (ты еси). О «ступенях посвящения».
Мое: с запада и с востока блаженство — там непути, но разветвления наших путей. С запада — горький запах миндаля, с востока — блаженный запах дыма и гари. Слишком большие уклонения, извивы пути (всепонимание, вселюбовь) создают холодный ужас (Баратынский, Тютчев), безумие (иногда до сумасшествия).
Больно, когда падает родная береза в дедовском саду. Но приятно, СЛАДКО,когда Галилея и Бруно сжигают на костре, когда Сервантес изранен в боях, когда Данте умирает на паперти.
48
Квадратные скобки в рукописи
Приходит возраст (в свое время), когда всепонимание самопрекращается, когда над бедным шоссейным путем протягивается костяной перст, и черную рясу треплет родной ветер. Потом — проходит и родное (родина)… Всякому возрасту — свое время.
«Вся пройденная прейдет».
Шаловливая Любочка вечером смотрела на Менделеевском съезде цветную фотографию Прокудина-Горского.
На древний запад, на кривой ятаган востока мы смотрим, как на блаженную мерцающую красным светом Ориона (Бетейгейзе).
23 декабря
Я пробыл у Мережковских от 4 до 8, видел и Зинаиду Николаевну, и Мережковского, и Философова. Согласен во многих думах с Зинаидой Николаевной (она велела записать о сходстве дум об «общественной бюрократии» — М. Ковалевский и др.). Так же — полное, «умилительное» согласие относительно «Сашки Жегулева» и автора его — «властителя современных дум». Что это — «вкус» или больше вкуса? Долгий спор. Я читал письмо Клюева, все его бранили на чем свет стоит, тут был приплетен и П. Карпов. Будто — христианство «ночное», «реакционное», «соблазнительное». Добролюбов и Семенов — высшие аристократы (Философов). Эстетизм мой (Философов). Все это не было мне больно, но многословие, что-то не то, или я действительно не понимаю какого-то последнего у Мережковских, если естьчто понимать, если «их трое» — реальность, если
Книги — одна с хорошей, другая с трогательной (если правда) надписью. Верю, что — все правда.
Предложение писать короткие (100-150-200 строк) статьи в «Русском слове», в одном отделе с Зинаидой Николаевной.
Вечер — дома, тихо, маленькая в ванне, завтра сочельник. Сегодня пришли «Старые годы», «Искусство и печатное дело» (на полчаса упился Сомовскими очарованиями). В столовой стоит елка.
Мережковский сегодня: вся «Индия» — нирвана (дохристианское) — ужас, небытие. Не было Имени. «Не донимайте меня» Сергием Радонежским, Серафимом Саровским — «я знаю, чем это пахнет». — Сыщик у дверей. — Все теперь о «несказанном», это — пустота, отсутствие общественности. Теперьтакое время, что нужно твердо знать, что «голод — голод, реакция — реакция, смертная казнь — смертная казнь».
Итак — сегодня: полное разногласиев чувствах России, востока, Клюева, святости.
Полное согласиево вкусах (если бы более!) относительно Л. Андреева, Чулкова и т. д.
Пишу Зинаиде Николаевне и Руманову.
Из письма М. П. Ивановой к маме (20 декабря): «Родная моя А. А… Пожалуйста, не думайте, что я испугалась слов эшафот и т. п. и потому отношусь отрицательно к письму Клюева. Когда я начала читать, то мне очень понравилась красота образов и сравнений, но так от начала и до конца и была только одна красота.Из-за этой красоты до сути едва доберешься. Чужая душа — потемки, поэтому я всегда боюсь обвинять человека в чем-нибудь, не зная его хорошенько, но по письму могу сказать только, что поэт совсем закрыл человека. Видно, что он любит А-дра А., но очень уж много берет на себя, [49] предъявляя такие обвинения, угрозы, чуть ли не заклинания. Куда он зовет? Отдать все и идти за ним, [50] и что же делать? Служить России? Но это ведь даже не Россия, а его дикий бортолько, неужели истина только там?.. Перезвон красивых фраз, и А. А. принял это очень к сердцу только потому, что, вероятно, сам переживал разные сомнения, и вот в этой-то борьбе с самим собой гораздо больше бога, чем в горделивой уверенности в своей правоте Клюева. Он был обижен смехом иронии и недоверия А. А. над дорогими ему вещами; но мне кажется, это был смех, чтобы заглушить в себе горечь и недовольство самим собой. Я думаю и надеюсь, что бог, который носит определенное название нашего Спасителя и Который даровал талант А. А., поможет ему в конце концов найти самому истинный путь к спасению себяи других^потому что А. А. понимает не однутолько красоту, но и страдание. [51] Удивляюсь, что Клюев, только написав А. А. разные обвинения и не зная даже, как их примет А. А., через несколько строчек уже дарует ему прощение; нет, не нравится мне это. Женя читал, и ему тоже не нравится. Эту рукопись Женя скоро принесет к Вам. Скажите обо всем А. А. и судите меня оба как знаете, а я останусь при своем. У Клюева очень много гордости и самоуверенности, я этого не люблю…» Дальше — об «Отце Сергии» Толстого.
49
Мое. (А. Блок)
50
Я.Это и я понял — такчестно понять.
51
Так. Мережковские говорят тоже, что Клюев не понимает меня. «Разве вы любите одну красоту!» — воскликнул Мережковский.
И это слагаю в сердце.
Зинаида Николаевна сегодня говорила о Миролюбове, не придавая ему значения — «без воли», «полупевец». Другое дело — люди с настоящимуклоном воли (враждебным им) — Добролюбов и Семенов.
24 декабря
В «Утре России» — заметка о юбилее Бальмонта и «воспоминания» Грифа. — Чувствую себя горьковато.
Вчера меня поцеловали на прощанье — Зинаида Николаевна, а потом и Дмитрий Сергеевич.