Том 7. Дневники
Шрифт:
Сильный мороз. Эти дни мы встаем рано, — месяц еще не погаснет, а под ним розовое небо, — Люба на съезд, и я кстати.
Кончается журнал и газетка Ефрона (?). (Очевидно, Проппер пересилил.) Дополнения о «Русском слове» (по словам Руманова). «Русское слово» полагает, что Россия — национальноеи ГОСУДАРСТВЕННОЕцелое, которое можно держать другимисредствами, кроме нововременских и правительственных. Есть нота мира и кротости, которая способна иногда застывать в благополучной обывательщине. Тревожится — сам И. Д. Сытин.
Руманов относится отрицательно к социалистам всех оттенков («неразборчивость средств», «жестокость», «нереальный нарост»).
Иметь в виду многое не записанное здесь (и во всем дневнике), что не выговаривается — пока.
О Л. Семенове, о гневе, на него находящем (был здесь весной).
О Маше Добролюбовой. Главари революции слушали ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни, — ход русской революции мог бы быть иной.
Семья Добролюбовых. Брат — морской офицер, франт, черносотенец. Мать — недурная, добрая (в противоположность мнению А. В. Гиппиуса).
Рерих в «Русском слове» заведует отделом искусства. Искусство для «Русского слова» — только небольшой угол.
Мережковских провести в «Русское слово» было трудно, теперь Мережковский и Философов — «свои люди» там. Гиппиус провести будет трудно.
Алое солнце садится в морозный туман. Я иду в ванну.
Люба воротилась со съезда только в 6 часов, я уже начал беспокоиться. Растрепа, совершенно грязные ручонки, заставляю ее ответить на поздравление М. П. Ивановой, она переписывает с ее же карточки — криво.
Сейчас иду к Руманову, а от него — к маме, встречать Новый год.
Маленькая Люба пристает из своей комнаты насчет кушанья — какое готовить (у меня десны всё немного болят).
Дай бог встретить Новый год и прожить — заметно. Дай бог.
Нет, лучше не кончить записи никак, я суеверно боюсь вписывать недостаточно важные (по настроению, которое сейчас) в эту тетрадь.
Дневник 1912 года
2 января
Господи благослови.
Когда люди долго пребывают в одиночество, например имеют дело толькос тем, что недоступно пониманию«толпы» (в кавычках — и не одни, а десяток), как «декаденты» 90-х годов, тогда — потом, выходя в жизнь, они (бывают растеряны), оказываются беспомощными, и часто(многие из них) падают ниже самой «толпы». Так было со многими из нас. Для того чтобы не упасть низко (что, может быть, было и невозможно, ибо никаких личных человеческих сил не хватило бы для борьбы с бурей русской жизни следующих лет), или — хоть иметь надежду подняться, оправиться, отдохнуть и идти к людям, разумея под ними уже не только «толпу» (а это очень возможнодля иных, — но не для всех), — для этого надо было иметь большие нравственныесилы, т. е. известную «культурную избранность», ибо нравственные фонды наследственны. В наши дни все еще длится — и еще не закончен — этот нравственный отбор; вот почему, между прочим, так сильно еще озлобление, так аккуратно отмеривается и отвешивается количество арийской и семитической крови, так возбуждены национальные чувства; потому не устарели еще и «сословные счеты», ибо бывшие сословия — культурные ценности, и очень важно, какою культурною струей питался каждый из нас (интересно, когда касается тех, кто еще имеет «надежды», т. е. не «выродился», не разложился, не все ему «трын-трава»).
Вчерашнее воззвание Мережковского — очень высоко и очень больно. Он призывает к общественной совести, тогда как у многих из нас еще и личная совесть не ожила.
Пишу я вяло и мутно, как только что родившийся. Чем больше привык к «красивости», тем нескладнее выходят размышления о живом, о том, что во времени и пространстве. Пока не найдешь действительнойсвязи между временным и вневременным, до тех пор не станешь писателем, не только понятным, но и кому-либо и на что-либо, кроме баловства, нужным.
Весенних басен книга прочтена, — Мне время есть размыслить о морали.Во время завтрака пришла Ангелина — мы с ней много и хорошо говорили. В 4 часа (как я вчера написал) пришла О. К. Соколова — с ней говорили до 8-ми. Я понимаю ее труднее, чем ее дневник, который надо ли печатать? — до сих пор не знаю.
Маленькая Люба на съезде — утром и вечером.
Пришла «Тропинка».
Поздно вечером — Вяч. Иванов по телефону пригласил, — я не поеду.
3 января
Днем — писание и дописыванье стихов, сознание, что работаю, Люба на съезде, письмо от Н. Н. Скворцовой, корректура III книги собрания стихотворений. Вечером — Пяст, взаимные рассказы о делах и кругах около которых вращаемся.
Прекрасные статьи Пяста в словарь (редакция г. Адрианова) — о Дружинине (широкие перспективы и много говорящие параллели, которые придется сократить — для словаря), о Дурове (поэте), о Мих. де Пулэ.
В заключение я ему сообщаю мимолетные наблюдения о З. Н. Гиппиус.
Газетку «Утро России» перестали посылать, слава богу. Небрежность конторы (я — не сотрудник) доставляла ее мне года два, и я перелистывал ее каждое утро, теряя только время. Кто разберет, кому и чему она служит.
Если я попаду в «Русское слово» или хотя бы сумею сосредоточиться на своей работе, я оставляю окончательновсякие «академии» и «цехи», также — болтовню, когда она только болтовня.
5 января
Вчера утром — Люба на съезде (последний день), у меня — Городецкий (читал стихи, некоторые хорошие — «восьмерки», как он называет). Письмо от Н. Н. Скворцовой.
Обедали — Люба у своих, я у мамы (втроем — уютно, — известие о том, что тетя Соня очень больна,может быть, умирает; мамино электричество; об А. Мазуровой — что я один могу ей сказать о «чувственности»; у мамы на днях была Поликсена Сергеевна, будет посылать последнюю корректуру «Тропинки»).
Вечером — мы с Пястами (вчетвером) в ложе в оперетке «Романтическая женщина» (несколько напевов, Пионтковская, Грехов). После театра — у Пястов. Нонны Александровны я дичусь. Дети, квартира. До S 3-го ночи. Пяст показывает места из дневника.