Том 7. Храм согласия
Шрифт:
– Катя, ты не припомнишь?
– Нет. А давай спросим девочек. Елизавета Алексеевна, можно вас на минутку? – обратилась Екатерина Андреевна к кому-то из группы стоявших поодаль мужчин и женщин.
Подошла невысокая брюнетка лет сорока. От волнения Александра не запомнила ни ее лица, ни платья… Врезалось в память только то, что от подошедшей пахло «Шанелью № 5».
– Лизонька, с тобой не училась Мария Мерзловская? – спросила Любовь Николаевна.
– Графиня?
– Графиня, – побледнев, поспешно подтвердила Александра.
– Если графиня, то она училась не в нашем, чешском, а в немецком университете [21] .
Здесь, но в другом здании. Такая светленькая… Кажется, на математическом
– Домбровская! Мы уходим!
– Извините. Я еще буду здесь много раз. Спасибо!
По побелевшему лицу Александры, по потемневшим глазам университетские поняли, что ее вопрос был не праздным, а их ответ просто ошеломляющим.
21
В 1882 году Пражский университет был разделен на чешский и немецкий.
Александра не помнила, как догнала своих, как вернулась в госпиталь: она не могла думать ни о ком и ни о чем, кроме Марии…
16 мая 1945 года Папиков попросил Ираклия Соломоновича съездить в университет посмотреть, как там идут дела по оборудованию филиала госпиталя.
– И вы, Саша, поезжайте. Оцените обстановку с нашей точки зрения.
Александра очень обрадовалась поручению. На выезд она надела парадную гимнастерку при орденах, чтобы показаться новым знакомым во всей красе. А вспомнив саркастические нотки в голосе ровесницы своей сестры Марии о том, что у них «графинь было всего штучек пять», и то, как от нее пахло «Шанелью № 5», Александра в первый и последний раз подушилась духами демобилизовавшейся Нины, фронтовой жены генерала. Очень уж ей хотелось козырнуть так козырнуть!
«Дай бог мне увидеть их, и я расспрошу о Марии подробно. Вдруг кто-то еще вспомнит… А может, кто-то знает поточнее, где она?..» – думала Александра по дороге к университету.
Ираклий Соломонович то и дело оборачивался с переднего сиденья виллиса, пытался занять ее воспоминаниями о московском госпитале, но Александра отвечала ему настолько невпопад, что скоро полковник Горшков смолк. На этот раз, проезжая по Карлову мосту, она даже не обратила внимания на скульптуры святых.
У парадного подъезда университета стояли два обшарпанных «воронка», а из дверей русские солдаты выводили университетских русских и беззлобно, как скот, подталкивали их по направлению к машинам. Среди арестованных Александра увидела и ту брюнетку, ровесницу своей сестры, перед которой ей хотелось «козырнуть», и маленькую старушку Екатерину Андреевну, и статную Любовь Николаевну.
– Что вы делаете?! Это наши, русские!!! – крикнула Александра и хотела кинуться к стоявшему в сторонке капитану, но Ираклий Соломонович вдруг перехватил ее руку своею маленькой, но, как оказалось, железной рукою. Перехватил и прошептал, яростно выпучив голубые глазки:
– Ты что?! Это Смерш! [22]
Неприметно стоявший поодаль щуплый, невысокий капитан медленно-медленно обернулся на голос, повел воспаленным взглядом по виллису, по Горшкову, по Александре – он арестовывал без сна и отдыха вторые сутки, а ему предстояли еще две плановые ездки. Капитан не смог преодолеть накопившейся в нем усталости, не стал разбираться с младшим лейтенантом и полковником медицинской службы, тем более что они стояли молча. Капитан отвел взгляд, затянулся, бросил окурок американской сигареты на старинную брусчатку, розовато отсвечивающую под веселым майским солнышком, и по-хозяйски, неспешно направился к «воронку», в который загоняли последних арестованных: маленькую, сухую старушку в коричневом гимназическом платье с белоснежным сменным воротничком из кружев и ее высокую, статную, удивительно моложавую подругу Любовь Николаевну. Прежде чем войти в «воронок», последняя успела увидеть Александру и робко, недоуменно улыбнуться ей, как улыбаются без вины виноватые.
22
Смерш –
Много лет спустя, при новой антисоветской власти, Александра Александровна вычитала в сноске каких-то «материалов и воспоминаний» о русской эмиграции в Праге, что 16 мая 1945 года во дворе пражской тюрьмы Панкрац было расстреляно 300 наших эмигрантов.
Яхту «Николь» вел из Бизерты в Марсель механик Иван Павлович Груненков. Иногда его сменяли за штурвалом Мария или Антуан.
Антуан был героем Вердена, в армии его знали и помнили. И в те декабрьские дни 1941 года, когда положение французов оставалось весьма плачевным, память о былом достоинстве нации возрождалась день ото дня. Так что уклониться от службы новому начальству оказалось для Антуана гораздо проще, чем он предполагал.
– Понимаю, – подписывая его рапорт об увольнении, с чувством сказал генерал, назначенный маршалом Петеном, поднялся из-за стола и протянул Антуану руку. – Желаю удачи! – И в глазах его промелькнула зависть.
В море они несколько раз видели перископы немецких подводных лодок.
– Плавают, проклятые, – провожая глазами одну из них, мрачно сказал Иван Павлович, – разгуливают, как у себя дома…
Мария стояла рядом, но не сочла возможным вступать в разговор: что тут обсуждать? Свое бессилие?
Немцы хозяйничали в большей части Средиземного моря, а вот Москва до сих пор не пала, и, кажется, дело шло к тому, что приказ Гитлера – «Кремль должен быть взорван!» – так и останется на бумаге. Да, отдельные подразделения 258-й пехотной дивизии пробились в пригороды Москвы. Да, они видели Кремль в бинокль. И не только они. 2-я дивизия танковой группы генерала Гепнера также видела башни Кремля, но совсем недолго. Уже в ночь с пятого на шестое декабря немецкое командование начало тотальное отступление, и стало окончательно ясно: немецкий солдат сможет пройтись по улицам Москвы только пленный.
В радиообращении из Лондона, которое Мария и Антуан слушали в море, генерал де Голль так и сказал: «Немецкое наступление на Москву провалилось, и теперь только пленный немецкий солдат сможет увидеть Кремль». И еще он сказал о том, что хорошо бы немецким военачальникам, воюющим в России, читать перед сном Коленкура [23] .
Оказывается, де Голль как в воду смотрел. Через много лет после окончания войны Мария Александровна прочла в знаменитых дневниках немецкого фронтового генерала Блюментрита, принимавшего непосредственное участие в боях за Москву:
23
Коленкур (Caulaincourt) Армен Огюстен Луи (1772–1827) накануне войны, с 1807 по 1811 год, был послом Франции в России и имел представление о России и русских, что называется, из первых рук. Он горячо отговаривал Наполеона от похода в Россию, хотя во время войны был в его свите и навсегда сохранил ему верность. Мемуары Коленкура «Поход Наполеона в Россию» являются одним из важнейших свидетельств той войны.
«Наши генералы помнили, что случилось с армией Наполеона. Многие из них начали перечитывать мрачные мемуары французского посла Коленкура о 1812 годе. Эти мемуары действовали угнетающе в те критические дни 1941 года. У меня до сих пор перед глазами командующий 4-й армией генерал-фельдмаршал Клюге, как он, с трудом вытаскивая ноги из грязи, идет по двору к себе на командный пункт и долго стоит перед картой с книгой Коленкура в руках. И так изо дня в день».
Через много лет после войны в полуподвале под церковью Воскресения Христова Мария Александровна не раз обнимала мысленным взором тогдашний театр военных действий от Москвы до Ливийской пустыни и думала о том, как из разрозненных событий нарождалось движение к Великой Победе, в которой есть и ее толика.