Том 8. Лети, корабль!
Шрифт:
Но судьба распорядилась по-своему. В августе 1945 года Виктор Штейнберг стал воспитанником Ленинградского Военно-морского подготовительного училища.
Училище находилось в здании бывшего приюта принца Ольденбургского, напротив которого стоит памятник М. Ю. Лермонтову, на Приютской улице, в доме 3.
Один блат в моей жизни был — отец был знаком с начальником училища Николаем Юльевичем Авраамовым и замолвил за нас с братом слово. За войну мы отупели и экзамены как положено выдержать не могли. В училище Авраамов меня не замечал.
Днем учились, а по ночам ремонтировали училище, вытаскивали бревна из Обводного канала, разгружали вагоны на железнодорожных вокзалах, готовились к парадам, ночью же ходили в баню. Днем отмывали свою блокадную копоть гражданские люди.
Первые годы учебы освящены встречей с морем — на всю жизнь запомнилась
Случайно ли появление этих стихов в дневнике воспитанника Виктора Штейнберга?
Смерш у нас в училище зря время не терял. И потому после экспроприации из наших дружных рядов погорельцев я тоже существовал под дамокловым мечом, ибо в анкетах среди «близких» родственников никогда не указывал своих дядей. Веселое было время.
Предъявлен счет библиотеке
В нашем училище есть неплохая фундаментальная библиотека. Мы не знаем количества всех книг — говорят, что их там десятки тысяч, но мы знаем, что в двух ящиках, которые стоят на столе, есть десятка 2–4 книг, которые предоставляются воспитанникам. Заглянешь в один из ящиков и приятное воспоминание о детстве овладевает тобой. «Возмутитель спокойствия», «Последний из могикан», «Мараккотова бездна», «История юнги» и другие хорошие книги лежат в этих ящиках. Они читаются легко, увлекательно, но их мы прочли еще в 7 классе. Сейчас нас, третьекурсников, интересуют более серьезные книги, которые, к сожалению, достать очень трудно.
По истории мы проходим очень серьезный материал. Для того чтобы хорошо изучить его, преподаватели рекомендуют читать произведения В. И. Ленина, опубликованные в ХХI томе. Но достать этот том очень трудно, т. к. библиотека имеет всего лишь несколько экземпляров этих произведений. Очень тяжело достать воспитаннику новинки художественной литературы. Так, например, роман Ильи Эренбурга «Буря» до сих пор никто из нас не мог прочитать. Не достать также «Обломова» и «Фауста», которые мы изучаем. Нам хочется также прочитать книги Синклера, Драйзера, Кронина и Голсуорси. Но библиотекарь тов. Андрианова нам заявляет, что эти книги не для воспитанников. Спрашивается, для кого же они? По-видимому, для «избранных» читателей, которым тов. Андрианова выдает книги из-под прилавка.
Следует отметить, что в библиотеке нет каталога, выбрать нужную книгу нет возможности.
Мы считаем ненормальным явлением и то, что в библиотеке создаются очень большие очереди. Почти все личное время мы вынуждены тратить на то, чтобы обменять книгу. На обмене работает только один человек, который не может в короткое время обслужить всех.
В. Штейнберг, В. Шорохов, Ю. Филиппов, Ю. Коробицын.
Заметка эта была опубликована в 1948 году в газете училища.
В архиве Виктора Конецкого сохранился читательский формуляр тех лет. Круг чтения: Р. Роллан, В. Каверин, Ги де Мопассан, О. Форш, Т. Драйзер, М. Горький, К. Паустовский, Д. Голсуорси, А. Куприн, К. Станиславский, С. Цвейг, О. Уальд, А. Блок, стихи К. Симонова, дневники Д. Фурманова, Плутарх…
Надо попробовать записать то, о чем думал в эти 30 дней. Основной вопрос, как всегда, это вопрос о жизни, ее целях, возможностях, о смысле. Все время вертится мысль о полной бесцельности существования вообще всего человечества…
Интересно то, что для меня наука, университет, вообще мысли — это самоцель, это то же, что танцы для одного или водка для другого…
Я предпочитаю эгоистов, думающих и заботящихся только о себе, вероятно потому, что о них не надо заботиться, не надо быть им обязанным, т. е. не свободным.
Хочется рисовать, т. е. опять надо убедиться в том, что ничего не можешь. Могу ли я что-либо?
Хотеть и быть уверенным — значит добиться.
Я никогда
Верить — быть обязанным, а это самое страшное, это потеря свободы. Я хочу перенести горе, чтобы быть значительнее, выше в своих (и чужих) глазах.
Единственное, что приближает к жизни, — это любовь. Боясь жизни, т. е. непрерывных, жестких связей, боюсь и любви.
Для того чтобы примириться с действительностью, я должен уйти от нее. Это значит заняться искусством. Только в нем можно найти то, что нужно. Только в него можно уйти от жизни и одновременно изменить жизнь. Поэтому так и ищешь в себе задатки.
Чувствую, как медленно, медленно, но неуклонно, по капелькам собирается во мне мужество отчаяния. И знаю, верю, что наберется его столько, сколько нужно для того, чтобы вспыхнуть и сгореть быстро. Верю, хочу верить в это. Хочу уважать себя и видеть в этом цель своей жизни.
Я беру из книг только то, что созрело уже во мне. Если я сам не живу, то умею мечтать о жизни, и театр мне не нужен…
30 сентября 1948 года Виктор Штейнберг принял присягу.
После окончания Подготовительного военно-морского училища стал курсантом 1-го Балтийского высшего военно-морского училища. Судьба была определена на годы вперед — учеба, морская практика, казарма. Будущий офицер-штурман. Но была еще иллюзия, что можно совместить военное дело с литературой, и даже не иллюзия, а вполне реальная возможность. В 1948 году вместе с Юлием Филипповым он поступает в Ленинградский университет на русское отделение филологического факультета. Экзамены они сдают экстерном — всегда на «хорошо» и «отлично». Введение в языкознание, русский фольклор, античная литература, логика, введение в литературоведение — какие далекие от военного дела предметы…
Когда-нибудь напишу, как мы с другом Юлькой поступили в университет на филфак и являлись в храм-университет с палашами на боках при всем блеске формы и с таким же блеском толкали экзамены, и профессора ставили нас в пример штатным студентам-оболдуям, которым мы безмерно и безнадежно завидовали. Ведь учились мы на экстернате и основной была военно-морская бурса…
А как интересно и страшно являться к профессорам для сдачи экзамена на дом!.. И почему теперь экстернаты отменили?.. А через год министр обороны Булганин отдал приказ о запрещении курсантам военных учебных заведений получать параллельно гражданское образование, — чтобы в будущем не имели бы лазейки для дера на гражданку. И мы с Юлькой вылетели с филфака. И очень даже вовремя вылетели, ибо и сами бы ушли — старорусский язык или латынь никак уж с теорией торпедной стрельбы не соединяются…
Через всю жизнь Виктор Конецкий пронес память о Юлии Филиппове, друге, во многом повлиявшем на становление его как гражданина и писателя.
Судьба этого человека вместила в себя весь кошмар военной и послевоенной жизни страны и во многом типична для поколения, к которому принадлежит Виктор Конецкий.
Юлий Петрович Филиппов родился 3 марта 1928 года в деревне Романово Ленинградской области (ныне Псковская обл.).
О своей довоенной жизни Юлий Филиппов рассказывал друзьям так.
…Мать, неграмотная, нервная, издерганная тяжелой жизнью женщина. Все свои силы она положила на то, чтобы дать возможность жить и учиться нам, троим ее сыновьям.
В 30-е годы она перенесла очень много неприятностей из-за отца, т. к. тот был склонен к пьянству и часто оставался в кругу сомнительных женщин. Будучи домохозяйкой и неплохой портнихой-самоучкой, она прирабатывала и всячески старалась материально поддержать нас, хотела сохранить целостность семьи и ради этого шла на компромиссы с отцом…
Отец работал в ленинградском торговом порту служащим, позже понял всю низость своего поведения и сделался семьянином-чиновником, оставшись замкнутым и внешне не ласковым.
Жить семье в пять человек на его заработок в 600–700 рублей было трудновато. Старший брат Женя после 7-летки пошел в железнодорожный техникум. Но ему жалкой стипендии не хватало. Я учился в школе, был порядочным озорником и очень много приносил хлопот матери. Хотя я и был отличником в школе, но поведение мое не блистало. Учеба мне давалась легко, а все остальное время я проводил с пацанами на улице, за городом. Сейчас я удивляюсь тому, сравнительно мягкому отношению ко мне со стороны матери. Правда, мне частенько от нее доставалось, и после побоев я замыкался в себе. Это развило во мне упрямство, делать все наперекор сказанному или то, что считал я нужным.