Том 8. Жизнь ненужного человека. Исповедь. Лето
Шрифт:
Досекин попыхтел папиросой и сказал:
— Да, невразумительно говоришь!
Сидя рядом с Кузиным, я слушаю краем уха этот разговор и с великим миром в душе любуюсь — солнце опустилось за Майданский лес, из кустов по увалам встаёт ночной сумрак, но вершины деревьев ещё облиты красными лучами. Уставшая за лето земля дремлет, готовая уснуть белым сном зимы. И всё ниже опускается над нею синий полог неба, чисто вымытый осенними дождями.
Толкнув меня, Кузин говорит, улыбаясь:
—
— Бог? — спросил Егор.
— Вот! Бог господь! И сказал бы…
— Потерял начальство, Пётр Васильич! — дурит Алексей, похлопывая старика по плечу.
— Нет, ты погоди, не глумись! — оживлённо заговорил Кузин, привстав и грозя Алексею длинным пальцем. — Я, ты знаешь, согласен, что об этом тайном предмете можно рассуждать-то всяко, а ведь о том, чего нету, и сказать нечего. Значит — есть что-то! Что же? Надо знать!
Его глазки сыплют искры, голос стал умильным, старичок собирается сказать что-то острое и двоемысленное.
— В долгой жизни моей натыкался я на разных людей-то, и вот — в Галицком уезде это случилось — один странник… Многие богохульства услыхал я от него, и одно особенно ушибло меня. Говорит он: «Миром правит сатана! Бог же господь низринут с небес и лишён бессмертия и распят бысть под именем Исуса Христа. И не черти, говорит, были изгнаны с небес господом, а люди из рая дьяволом, вкупе с господом, он же, земли коснувшись, умре! Извергнув нас, людей, яко верных слуг бога нашего, внушил сатана каждому разное и разностью мнений человеческих ныне укрепляет трон жестокости своей».
Он оглянул нас всех поочерёдно и поучительно добавляет:
— Вот какие еретицкие мнения-то возможны даже!
У Егора лицо такое, как будто он стал ровесником Кузину. Медленно и сердито звучат его слова:
— Когда все головы научатся думать, тогда и ошибки все обнаружатся. А сказки — бросить, они не пугают!
Старик сомнительно качает головой.
— Заплутаете вы себя во тьме вещных знаний ваших! — усмехается он. По-моему, бог — слово, миром не договорённое до конца, вам бы и надлежало договорить-то его. Вам!
Лёжа на земле вверх грудью, Алёша ворчит:
— Мы, дедушка, все слова до конца договорим, подожди!
Из увала над холмом явилось что-то тёмное, круглое, помаячило в сумраке и исчезло.
— Кто-то, — говорю, — идёт сюда.
Алексей вскочил на ноги, присмотрелся, вновь лёг пластом и поёт:
Всходит месяц на небо, Едет милый по полю…Он всходит справа от нас, месяц. Большой, красноватый и тусклый круг
— Это Семён, кажись! — ворчит Досекин, приложив руку ко лбу. — Ну да! Он и есть! Засиделись мы тут… Пеший он…
— Посидим ещё — может, не заметит? — предложил Кузин.
Алёша хмуро спросил:
— А ты его боишься?
— Зачем! Мы с ним дружки. А вот тебе бы, Егор Петрович, подумать о нём надо…
— Что такое?
— Насчёт Варвары…
— Погодите говорить! — тихо сказал Егор. — А ведь это он за нами следит!
— Конечно, — шепчет Алёша.
В тишине раздаётся угрюмый вопрос:
— Вы, что ли?
— Мы, мы! — торопливо крикнул Кузин.
Стражник подвигается на нас; пеший, он кажется странно широким. И ружья нет при нём, только сабля.
— Слышали, — гудит он, — в Фокине лавочник зарезан?
— Который? — спросил Досекин.
— Хохол. Галайда Мирон.
— А кто зарезал?
— Не узнано ещё.
Согнув колена, Семён валится на землю рядом с нами и глухо ворчит:
— Дня нет неокровавленного!.. Проливается этой человечьей крови — без меры! Мирон лежит в сенях, а кровь даже на двор выбежала и застыла лужей…
Он смотрит на нас, точно видит впервые, и равнодушно спрашивает:
— Может, это ваши режут?
— Какие — наши? — сурово и громко молвил Досекин.
— Такие. Знаю я какие! У кого спички есть? Дайте-ка мне, я забыл.
А когда вспыхнула спичка, он вновь оглядел всех и снова спрашивает:
— Ты чего, Алёшка, зубы скалишь?
— Весело мне, дядя Семён.
— Отчего?
— Вообще! Внутри весело!
— Нашёл время веселью! Тут людей режут везде…
— А кругом — ты гляди…
Стражник быстро оглянулся, беспокойно спрашивая:
— Кто кругом?
— Да никого нет! — удивлённо сказал Алёша. — Я про месяц хотел сказать, про то, какая красота везде…
Тёмный человек поднял голову вверх, посмотрел и угрюмо сказал:
— Он всегда об эту пору, месяц. Ничего весёлого нет в нём! Каин Авеля убил — вот и всё!
— Ты что не на коне? — спросил Кузин.
— Хромает. Коновала надо. Вот ты везде тут ходишь, скажи, чтобы коновала прислали мне.
— Где же это я везде хожу?
— Уж я знаю. Нехорошо про тебя говорят.
— Кто?
— Вообще, народ! Скорняков, Астахов… все!
Кузин не по-старчески задорно смеётся.
— О хорошем плохо — легко сказать, ты скажи о плохом хорошо!
Вялый, измятый весь, точно с похмелья, стражник лениво и тягуче бубнит: