Том 9. Повести. Стихотворения

Катаев Валентин Петрович

1922

Современник

Апрель дождем опился в дым, И в лоск влюблен любой. — Полжизни за стакан воды! — Полцарства за любовь! Что сад — то всадник. Взмылен конь, Но беглым блеском батарей Грохочет: «Первое, огонь!» — Из туч и из очей. Там юность кинулась в окоп, Плечом под щит, по колесу, Пока шрапнель гремела в лоб И сучья резала в лесу. И если письмами окрест Заваливало фронт зимой: — Полжизни за солдатский крест! — Полцарства за письмо! Во вшах, в осколках, в нищете, С простреленным бедром, Не со щитом, не на щите, — Я трижды возвращался в дом. И, трижды бредом лазарет Пугая, с койки рвался в бой: — Полжизни за вишневый цвет! — Полцарства за покой! И снова падали тела, И жизнь теряла вкус и слух, Опустошенная

дотла Бризантным громом в пух. И в гром погромов, в перья, в темь, В дуэли бронепоездов: — Полжизни за Московский Кремль! — Полцарства за Ростов! И — ничего. И — никому. Пустыня. Холод. Вьюга. Тьма. Я знаю, сердца не уйму, Как с рельс, сойду с ума. Полжизни — раз, четыре, шесть… Полцарства — шесть — давал обет, — Ни царств, ни жизней — нет, не счесть, Ни царств, ни жизней нет… И только вьюги белый дым, И только льды в очах любой: — Полцарства за стакан воды! — Полжизни за любовь!

1922

Румфронт

Мы выпили четыре кварты. Велась нечистая игра. Ночь передергивала карты У судорожного костра. Ночь кукурузу крыла крапом, И крыли бубны батарей Колоду беглых молний. С храпом Грыз удила обоз. Бодрей, По барабану в перебранку, Перебегая на брезент Палатки, дождь завел шарманку Назло и в пику всей грозе, Грозя блистательным потопом Неподготовленным окопам. Ночь передергивала слухи И, перепутав провода, Лгала вовсю. Мы были глухи К ударам грома. И вода Разбитым зеркалом лежала Вокруг и бегло отражала Мошенническую игру. Гром ударял консервной банкой По банку… Не везло. И грусть Следила вскользь за перебранкой Двух уличенных королей, Двух шулеров в палатке тесной, Двух жульнических батарей: Одной — земной, другой — небесной.

1922

Сухая малина

Малина — потогонное. Иконы и лампада. Пылает Патагония Стаканом, полным яда. — Зачем так много писанок, Зачем гранят огни? Приходит папа: — Спи, сынок, Христос тебя храни. — Я не усну. Не уходи. (В жару ресницы клеются.) Зачем узоры на груди У красного индейца? Час от часу страшнее слов У доктора очки. И час не час, а часослов Над гробом белой панночки. Бегут часы, шаги стучат, — По тропикам торопятся. — Зачем подушка горяча И печка кровью топится? Зовет меня по имени. (А может быть, в бреду?) — Отец, отец, спаси меня! Ты не отец — колдун! — Христос храни. — До бога ли, Когда рука в крови? — Зачем давали Гоголя? Зачем читали «Вий»?

1922

Полет

Во сне летал, а наяву Играл с детьми в серсо: На ядовитую траву Садилось колесо. Оса летала за осой, Слыла за розу ось, И падал навзничь сад косой Под солнцем вкривь и вкось. И вкривь и вкось Сантос Дюмон Над тыщей человек — Почти что падал, как домой, На полосатый трек. Во сне летал, а наяву (Не как в серсо — всерьез!) Уже садился на траву Близ Дувра Блерьо. Ла-Манш знобило от эскадр, Смещался в фильме план, И было трудно отыскать Мелькнувший моноплан. Там шлем пилота пулей стал, Там пулей стал полет — И в честь бумажного хвоста Включил мотор пилот. Во сне летал, а наяву, У эллинга, смеясь, Пилот бидон кидал в траву И трос крепил и тряс. И рота стриженых солдат Не отпускала хвост, Пока пилот смотрел назад Во весь пилотский рост. Касторкой в крылья фыркал гном, Касторку крыла пыль, И сотрясал аэродром Окружность в десять миль. Во сне летал… И наяву — Летал. Парил Икар, Роняя крылья на траву Трефовой тенью карт. Топографический чертеж Коробился сквозь пар, И был на кукольный похож Артиллерийский парк. Но карты боя точный ромб Подсчитывал масштаб, Пуская вкось пилюли бомб На черепичный штаб. Во сне летал, а наяву Со старта рвал любой Рекорд, исколесив траву, Торпедо-китобой, Оса летала за осой, Слыла за розу ось, И падал навзничь сад косой Под солнцем вкривь и вкось. Летело солнце — детский мяч, Звенел мотор струной, — И время брил безумный матч Над

взмыленной страной.

1923

Опера

Голова к голове и к плечу плечо. (Неужели карточный дом?) От волос и глаз вокруг горячо, Но ладони ласкают льдом. У картонного замка, конечно, корь: Бредят окна, коробит пульс. И над пультами красных кулисных зорь Заблудился в смычках Рауль. Заблудилась в небрежной прическе бровь, И запутался такт в виске. Королева, перчатка, Рауль, любовь — Все повисло на волоске. А над темным партером висит балкон, И барьер, навалясь, повис, — Но не треснут, не рухнут столбы колони На игрушечный замок вниз. И висят… И не рушатся… Бредит пульс… Скрипка скрипке приносит весть: — Мне одной будет скучно без вас… Рауль. — До свиданья. Я буду в шесть.

1923

Каток

Готов! Навылет! Сорок жара! Волненье, глупые вопросы. Я так и знал, она отыщется, Заявится на рождестве. Из собственного портсигара Ворую ночью папиросы. Боюсь окна и спички-сыщицы, Боюсь пойматься в воровстве. Я так и знал, что жизнь нарежется Когда-нибудь и на кого-нибудь. Я так и знал, Что косы косами, А камень ляжет в должный срок. За мной! В атаку, конькобежцы! Раскраивайте звезды по небу, Пускай «норвежками» раскосыми Исполосован в свист каток! Несется каруселью обморок, И центр меняется в лице. Над Чистыми и Патриаршими Фаланги шарфов взяты в плен. — Позвольте, я возьму вас об руку, Ура! Мы в огненном кольце! Громите фланг. Воруйте маршами Без исключенья всех Елен!

1923

Разрыв

Затвор-заслонка, пальцы пачкай! Пожар и сажа, вечно снись им. Мы заряжали печку пачкой Прочитанных, ненужных писем. Огонь. Прицел и трубка — 40, Труба коленом — батарея. В разрывах пороха и сора Мы ссорились, но не старели. Мы ссорились, пока по трупам Конвертов фейерверкер бегал, Крича по книжке грубым трубам: — Картечью, два патрона беглых! Пустые гильзы рвали горло, Пустел, как жизнь, зарядный ящик, И крыли пламенные жерла Картечью карточек горящих.

1923

Киев

Перестань притворяться, не мучай, не путай, не ври, Подымаются шторы пудовыми веками Вия. Я взорвать обещался тебя и твои словари, И Печерскую лавру, и Днепр, и соборы, и Киев. Я взорвать обещался. Зарвался, заврался, не смог, Заблудился в снегах, не осилил проклятую тяжесть, Но, девчонка, смотри: твой печерский языческий бог Из пещер на тебя подымается, страшен и кряжист. Он скрипит сапогами, ореховой палкой грозит, Шелушится по стенам экземою, струпьями фресок, Он дойдет до тебя по ручьям, по весенней грязи, Он коснется костями кисейных твоих занавесок. Он изгложет тебя, как затворник свою просфору, Он задушит тебя византийским жгутом винограда, И раскатится бой и беда, и пальба — по Днепру, — И на приступ пойдет по мостам ледяная бригада. Что ты будешь тогда? Разве выдержишь столько потерь, Разве богу не крикнешь: «Уйди, ты мне милого застишь»? Ты прорвешься ко мне. Но увидишь закрытую дверь, Но увидишь окошко — в хромую черемуху настежь.

1923

Полярная звезда

Все спокойно на Шипке. Все забыты ошибки. Не щетиной в штыки, Не на Плевну щетинистым штурмом, Не по стынущим стыкам реки, Не в арктических льдах обезумевший штурман — Ветеран роковой, Опаленную пулею грудь я Подпираю пустым рукавом, Как костыль колеса подпирает хромое орудье. Щиплет корпий зима, Марлей туго бульвар забинтован. Помнишь, вьюга лепила, и ты мне сказала сама, Что под пули идти за случайное счастье готов он. Не щетиной в штыки, Не на Плевну щетинистым штурмом, Не по стынущим стыкам реки, Не в арктических льдах обезумевший штурман — Ветеран роковой, Самозванец — солдат, изваянье… И «Георгий» болтается нищей Полярной звездой На пустом рукаве переулка того же названья.

1923

В кино

В крещенский снег из скрещенных ресниц Они возникли в этот вечер обе. Я думал так: ну, обними, рискни, Возьми за руку, поцелуй, попробуй. В фойе ресниц дул голубой сквозник: Сквозь лёлины развеерены Мери. Но первый кто из чьих ресниц возник — Покрыто мраком двух последних серий. Я никогда не видел ледника. Весь в трещинах. Ползет. Но я уверен: Таким же ледником моя рука Сползала по руке стеклянной Мери. Плыл пароход. Ворочал ящик кран. Качалось море. Мери мчалась в скором. На волоске любви висел экран, И с фильма сыпались реснички сором.