Том 9. Повести. Стихотворения

Катаев Валентин Петрович

1923

Рассказ

— Беги со мной! — Пусти меня! — Открой! — Тогда прощай! — До пасхи? — По контракту! И двадцать раз кидалась ротой кровь На подступ щек в слепую контратаку. — Тогда прощай! — Пурга пушила ворс Ее пальто. Вагон качал, как стансы. И до весны за восемь сотен верст Дуэль трясла сердца радиостанций.

1923

Баллада

Шел веку пятый. Мне — восьмой. Но век перерастал. И вот моей восьмой весной Он шире жизни стал. Он перерос вокзал, да так, Что даже тот предел, Где раньше жались шум и шлак, Однажды поредел. И за катушками колес, Поверх вагонных крыш в депо, Трубу вводивший паровоз Был назван: «Декапот». Так машинист его не зря Назвал, отчаянно вися С жестяным чайником в руке. В

нем было: копоть, капли, пот, Шатун в кузнечном кипятке, В пару вареная заря, В заре — природа вся. Но это было только фон, А в центре фона — он. Незабываемый вагон Фуражек и погон. Вагон хабаровских папах, Видавших Ляоян, Где пыльным порохом пропах Маньчжурский гаолян. Там ног обрубленных кочан, Как саранча костляв, Солдат мучительно качал На желтых костылях. Там, изувечен и горбат, От Чемульпо до наших мест, Герой раскачивал в набат Георгиевский крест. И там, где стыл на полотне Усопший нос худым хрящом, — Шинель прикинулась плотней К убитому плащом. — Так вот она, война! — И там Прибавился в ответ К семи известным мне цветам Восьмой — защитный цвет. Он был, как сопки, желт и дик, Дождем и ветром стерт, Вдоль стен вагонов стертый крик Косынками сестер. Но им окрашенный состав Так трудно продвигался в тыл, Что даже тормоза сустав, Как вывихнутый, ныл, Что даже черный кочегар Не смел от боли уголь жечь И корчился, как кочерга, Засунутая в печь. А сколько было их, как он, У топок и кувалд, Кто лез с масленкой под вагон, Кто тормоза ковал! — Так вот она, война! — Не брань, Но славы детский лавр, Она — котлы клепавший Брянск И Сормов, ливший сплав. Она — наган в упор ко рту, Срываемый погон, Предсмертный выстрел — Порт-Артур! И стонущий вагон… Но все ж весна была весной, И я не все узнал… Шел веку пятый. Мне — восьмой, И век перерастал.

1925

Пятый

Нас в детстве качала одна колыбель, Одна пас лелеяла песик, Но я никогда не любил голубей, Мой хитрый и слабый ровесник. Мечтой не удил из прибоя сирен, А больше бычков на креветку, И крал не для милой сырую сирень, Ломая рогатую ветку. Сирень хороша для рогатки была, Чтоб, вытянув в струнку резинку, Нацелившись, выбить звезду из стекла И с лёту по голубю дзынкнуть. Что голуби? Аспидных досок глупей. Ну — пышный трубач или турман!. С собою в набег не возьмешь голубей На скалы прибрежные штурмом. И там, где японский игрушечный флаг Трепало под взрывы прибоя, Мальчишки учились атакам во фланг И тактике пешего боя. А дома, склонясь над шершавым листом, Чертили не конус, а крейсер. Борты «Ретвизана», открытый кингстон И крен знаменитый «Корейца». Язык горловой, голубиной поры, Был в пятом немногим понятен, Весна в этот год соблазняла дворы Не сизым пушком голубятен, — Она, как в малинник, манила меня К витринам аптекарских лавок, Кидая пакеты сухого огня На лаковый, скользкий прилавок. Она, пиротехники первую треть Пройдя по рецептам, сначала Просеивать серу, селитру тереть И уголь толочь обучала. И, высыпав темную смесь на ладонь, Подарок глазам протянула. Сказала: — Вот это бенгальский огонь! — И в ярком дыму потонула. К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша, — Глядите, глядите, как ухнет! — И вверх из кастрюль полетела лапша В дыму погибающей кухни. Но веку шел пятый, и он перерос Террор, угрожающий плитам: Не в кухню щепотку — он в город понес Компактный пакет с динамитом. Я помню: подводы везли на вокзал Какую-то кладь мимо школы, И пятый метнулся… (О, эти глаза, Студенческий этот околыш!) Спешил террорист, прижимая к бедру Гранату в газете. Вдруг — пристав… И ящиков триста посыпалось вдруг На пристава и на террориста. А пятый уже грохотал за углом В рабочем квартале, и эхо Хлестало ракетами, как помелом, Из рельсопрокатного цеха. А пятый, спасаясь от вражьих погонь, Уже, непомерно огромный, Вставал, как багровый бенгальский огонь Из устья разгневанной домны. И, на ухо сдвинув рабочий картуз, Пройдя сквозь казачьи разъезды, Рубил эстакады в оглохшем порту И жег, задыхаясь, уезды…

1925

Эпигону

Я вышел к воде, отпустив экипаж. Вода у сапог в эпигонстве позорном, Покорно

копируя лунный пейзаж, Подробности звезд подбирала по зернам. А помню, она разорялась на мгу, На волны, на пену, на жилы под кожей: «Я тоже стихия, я тоже могу При случае быть ни на что не похожей!» Напрасно дожди ломали копья И буря к воде облака пригинала. Прошло — и вода лишь плохая копия С непревзойденного оригинала.

1929

Маяковский

Синей топора, чугуна угрюмей, Зарубив «ни-ког-да» на носу и на лбу, Средних лет человек, в дорогом заграничном костюме, Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу. А до этого за день пришел, вероятно, проститься, А быть может, и так, посидеть с человеком, как гость Он пришел в инфлюэнце, забыв почему-то побриться, Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь. Где он был после этого? Кто его знает! Иные Говорят — отправлял телеграмму, побрился и ногти остриг. Но меня па прощанье облапил, целуя впервые, Уколол бородой и сказал: «До свиданья, старик». А теперь, энергично побритый, как будто не в омут, а в гости — Он тонул и шептал: «Ты придешь, Ты придешь, Ты придешь» — И в подошвах его башмаков так неистово виделись гвозди, Что — казалось — на дюйм выступали из толстых подошв. Он точил их — но тщетно! — наждачными верстами Ниццы, Он сбивал их булыжной Москвою — но зря! И, не выдержав пытки, заплакал в районе Мясницкой, Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.

1931

Цветок магнолии

Босую ногу он занес На ветку. — Не сорвись! — Листва магнолии — поднос, Цветы на нем — сервиз. И сверху вниз, смугла, как вор, Проворная рука Несет небьющийся фарфор Громадного цветка. Его к груди не приколоть. И мглистых листьев лоск Мясистую лелеют плоть И нежат ярый воск. Зовет на рейд сирены вой. На темный зов в ответ Прильнула детской головой К плечу больная ветвь. Она дрожит. Она цветет. Она теряет пульс. Как в бубен, в сердце дизель бьет Струей гремучих пуль. Маяк заводит красный глаз. Гремит, гремит мотор. Вдоль моря долго спит Кавказ, Завернут в бурку гор. Чужое море бьет волной. В каюте смертный сон. Как он душист, цветок больной, И как печален он! Тяжелый, смертный вкус во рту, Каюта — душный гроб. И смерть последнюю черту Кладет на синий лоб.

1931

Девушка

Степная девушка в берете Стояла с дынею в руке, В зеленом плюшевом жакете И ярко-розовом платке. Ее глаза блестели косо, Арбузных семечек черней, И фиолетовые косы Свободно падали с плечей. Пройдя нарочно очень близко, Я увидал, замедлив шаг, Лицо, скуластое, как миска, И бирюзу в больших ушах. С усмешкой жадной и неверной Она смотрела на людей, А тень бензиновой цистерны, Как время, двигалась по ней.

1942

Сон

Полдневный зной мне сжег лицо. Куда идти теперь? Стена. Резная дверь. Кольцо. Стучи в резную дверь! За ней узбекский садик. Там В теки ковер лежит. Хозяин сам — Гафур Гулям — С цветком за ухом спит. Есть у Гафур Гуляма дочь. По очерку лица, Халида смуглая точь-в-точь Похожа на отца. Но только меньше ровный нос, Нежнее кожи цвет. И говорят пятнадцать кос, Что ей пятнадцать лет. Она в саду цветет, как мак, И пахнет, как чабрец. Стучи в резную дверь… но так, Чтоб не слыхал отец.

1942

Аральское море

Пустыня. В штабелях дощатые щиты. Дымок над глиняной хибаркой. И вдруг средь этой черствой нищеты Проплыл залив, как синька, яркий. Проплыл. Пропал. И снова степь вокруг. Но сердце этой встрече радо. Ты понимаешь, милый друг, Как мало радости нам надо?

1942

Сыр-Дарья

Еще над степью не иссяк Закат. Все тише ветра взмахи. Под казанком трещит кизяк. Вокруг огня сидят казахи. Угрюмо тлеет свет зари. Века проходят за веками. И блещут воды Сыр-Дарьи, Как меч, засыпанный песками.

1942

Четверостишия

Старый город

Над глиняной стеной синеет небо дико. Густой осенний зной печален, ярок, мглист, И пыльная вода зеленого арыка, Как память о тебе, уносит желтый лист,

Глина

Их будто сделали из глины дети: Дворцы, дувалы, домики, мечети. Трудней, чем в тайны помыслов твоих, Проникнуть в закоулки эти.