Том Сойер - разбойник
Шрифт:
Не помогли ни горячий чай с малиной, ни два одеяла, в которые меня укутала мать.
Ночь тянулась жаркая, липкая.
Тело горело быстрым огнём, но в груди сидел лёд. Стулья, стол, окна растеклись противными серыми пятнами и водили вокруг меня хоровод. Утром я продолжал трястись. Белизна комнаты резала глаза. Меня мутило.
Мать отправилась за врачом.
Пока я лежал один, комната вдруг странно изменилась: в ней всё стало жёлтым — стены, книги на этажерке, одеяло. Потом на жёлтом стуле возле кровати возник жёлтый Орька. Он потрогал мой лоб ладонью.
—
Мне не хотелось отвечать. Слова тоже были жёлтыми.
Я жалобно посмотрел на него.
— А я хотел с тобой в лес, — сказал он.
— В-в-в-лле-сс… — повторил я и закрыл глаза от слабости.
— Порядок, — сказал он. — Завтра заскочу.
Пришёл врач, присел у меня в ногах.
— Открой рот.
Я открыл. Нижняя челюсть тряслась, как у обезьяны.
Врач заглянул в мой рот, ощупал мой жёлтый живот и сказал противное жёлтое слово:
— Малярия.
Выписывая рецепт, добавил:
— И где он её подцепил?
Мать стояла рядом, глядя на меня, как на покойника.
…Я лежал, глотая пронзительно горький акрихин.
Постепенно в мой горький мир начали возвращаться краски. Стены и простыни опять стали белыми, и тёмно-зелёные кусты сирени съёжились на октябрьском ветру под окном.
Орькино «завтра заскочу» осталось пустым звуком. Он не заскочил ни завтра, ни послезавтра, ни на десятый день.
Малярия вышвырнула меня из жизни почти на две недели. Все умчались вперёд, бросив меня на краю дороги на произвол судьбы. Даже мать приходила из будущего и рассказывала мне новости, которых я не мог понять.
Эх, Орька!
А ведь до болезни каждый вечер был у меня. Мы вместе выполняли домашние задания, читали книги и носились в бурных морях мечты.
«Подожди! — злился я, уминая кулаком жаркую подушку. — Вот только выйду первый день в школу… Тогда объясню тебе, что такое настоящий друг… Подожди…»
Я вышел на тринадцатый день.
Орька встретил меня у раздевалки. Бросился ко мне:
— Колька! Ну вот!.. Молодец!. Знаешь, как я скучал без тебя?..
Я схватил его слабой рукой за грудки.
— Ты негодяй, а не друг, Орька. «Заскочу!» То каждый вечер у меня, то… Ни домашних заданий, ни новостей, ни просто поболтать…
— Колька! — сказал он, и глаза его стали какими-то ненормальными. — Я, понимаешь, не мог… Честное слово — не мог. Тут, понимаешь, такое было… Дома, там, понимаешь, такое было… В общем…
— В общем, ты мне не друг.
— Подожди! Послушай сначала, а потом брякай. Я тут, понимаешь, прославился. На всю школу…
— Чего? Как это — прославился?
— Ну, в общем… Понимаешь, теперь меня в школе все знают. Все. И директор, и завуч, и учителя других классов, и все ребята… Даже десятиклассники.
— То есть как — знают?
— Ну просто… — Он потянул меня за, рукав. — Раздевайся быстрее. Идём покажу.
Мы поднялись на верхний коридор, где на стене, недалеко от учительской, висела общешкольная стенная газета.
Это была интересная штука — наша газета. Не знаю, кто её выдумал, но смотреть на неё приходили даже учителя из других школ.
Она клеилась из восьми листов ватмана.
Её
Орька подвёл меня к газете и ткнул пальцем в небольшую заметку.
— Смотри.
Я прочитал заметку, и меня здесь же, у газеты, чуть снова не хватил приступ малярии.
В заметке говорилось, что ученик шестого «а» класса Орион Кириллов ухитрился сорвать уроки в трёх классах сразу!
В трёх!
Ну, я понимаю — в одном. Это не так уж трудно. Но в трёх… Подобное было выше моей фантазии.
Я обернулся к Орьке:
— Слушай, а как?
— О, понимаешь… Здесь было такое!..
И он рассказал мне удивительную историю.
— Помнишь, мы должны были дежурить в понедельник?
Конечно, я помнил.
Мы всегда дежурили парами — по партам — и в день дежурства старались прийти в школу пораньше, чтобы поноситься по двору и — если открыт спортзал — покувыркаться там на жёстких матах или попрыгать через коня.
Когда Орька понял, что дежурить придётся одному, он рассчитал, что ему придётся делать вдвое больше работы и это займёт вдвое больше времени. Следовательно, в школу нужно будет прийти пораньше. Занятия у нас начинались в то время в восемь. Орька ухитрился прийти в школу в семь.
— Не пущу! — сказала ему сторожиха. — Ишь те не спится! Ты бы ещё засветло приволокся! Какое ещё дежурство? Нормальные дежурные приходят за пятнадцать минут до начала уроков!
— Тёть Маша! — взмолился Орька. — Тот, с кем я сижу, не придёт. Понимаете — я один… И потом — живу далеко. Аж у самого железнодорожного переезда. Чего я назад пойду? Я сейчас приберу класс, а потом здесь, во дворе, побуду…
Тётя Маша в сущности была доброй. Тем более, сын её — Венька — учился в нашей же школе, в пятом классе. Фамилия его была Аполлонов, поэтому прозвище ему приклеили Аполлон, и славился он в своём классе как первый лентяй.
— Ну что ж, ежели во дворе… — сдалась тётя Маша. — Только смотри — в спортзале на голове ходить будешь, сразу же выгоню!
— Не, тёть Маша, я тихо… — заверил Орька и честно посмотрел сторожихе в глаза.
Ещё когда Орька вышел из дому, с ним случилось маленькое приключение. Он увидел, что на их улице с одного края была выкопана довольно глубокая канава и около этой канавы, на краю, лежала длинная ржавая труба. Впрочем, канава и труба существовали на улице уже третий день. Но на этот раз Орька увидел кое-что новое. Рядом с трубой, недалеко от их дома, стоял какой-то железный агрегат, похожий на сундук на железных колёсах. И около этого сундука на земле стояли две железные бочки с круглыми крышками, похожие на большие банки из-под масляной краски.