Томас Мюнцер
Шрифт:
— Едет! Едет!..
Когда телега, прогромыхав по мосту, въезжала в ворота, какой-то шут заиграл на дурацкой свистульке веселую песенку.
Челядь Эрнста усердствовала вовсю.
— Сам бес альштедтский почтил замок своим посещением! Новый Даниил явился, как и обещал! Добро пожаловать!
У одной из башен, поджидая узника, прохаживался краснолицый крепыш в кожаном переднике.
Глава двадцатая
НЕ ВСЕГДА ПОБЕЖДАЮТ ЖИВЫЕ
Их
Они были очень нетерпеливы. Им казалось, что палач орудует недостаточно круто. Больше всего Эрнста и его приспешников выводили из себя речи Мюнцера. Он с дьявольским упорством и ожесточением продолжал настаивать на собственной правоте. Поразительная наглость! И в руках у Эрнста он не побоялся повторить: взяв приступом Хельдрунген, восставшие судили бы Эрнста всей общиной и отрубили бы ему голову. Он не проявлял ни малейшей охоты к отречению. Бессилие палачей становилось очевидным.
Его снова пытались убеждать. Он должен подумать о других. Ведь он видел, во что превратилось сражение под Франкенхаузеном, — в сплошную резню. В его власти прекратить ужасающее смертоубийство. Он напишет мюльхаузенцам письмо с призывом не продолжать борьбы и положиться на милость князей. Он может добавить несколько строк о жене и сыне. Разве его совсем не тревожит их судьба? Что будет она делать, беременная, ослабевшая, да еще с годовалым младенцем на руках, когда город отдадут на поток и разграбление?
Почему его так старательно уговаривают? Не потому ли, что их страшат грозные пушки Мюльхаузена?
Ему охотно шли навстречу. Если он не хочет составлять письма, то пусть подпишет уже заготовленный текст. Христоф Лауэн, писец трибунала, не торопясь, с расстановкой читает «Прощальное письмо Томаса Мюнцера христианской общине и магистрату Мюльхаузена». Ну и хитер же этот прохвост! Он, вероятно, с великим тщанием вникал в черновики Томаса, захваченные в сумке: кое-какие места звучали почти по-мюнцеровски.
Мюнцер, видите ли, расставаясь навсегда с дорогими братьями, целиком подчиняется воле всевышнего. Смертью должен он искупить злоупотребление темного народа, движимого лишь своекорыстием, которое и губит божью правду. Он, Мюнцер, в сердце своем испытывает удовлетворение, что господь распорядился именно так. Поэтому пусть его смерть не возмущает мюльхаузенцев. Он по-дружески просит их оставить его жене все имущество, книги и одежду и не чинить ей зла.
Это только начало. Главное — в другом. Мюнцер обеспокоен, чтобы его дорогие братья не потерпели такого страшного поражения, как крестьяне. Он объясняет причину разгрома: восставшие больше искали корысти, чем правды. Он увещевает мюльхаузенцев трезво все взвесить и не стать виновниками собственных бед. Великая бойня под Франкенхаузеном унесла более четырех тысяч жизней. Не питайте к кому-либо вражды и не ожесточайте дольше власти. А пуще всего берегитесь кровопролития!
Не все мюльхаузенцы бунтовщики. Большая часть горожан не поддерживала мятеж и препятствовала ему. Но чтобы и их не постигла судьба несчастных крестьян, надо совершенно отказаться от всяких бунтарских выступлений и молить князей о милости. Этим письмом он хочет снять с души своей тяжесть и увещевает братьев прекратить восстание, дабы не лилась больше кровь невинных.
Лауэн кончает чтение. Томас задыхается от ярости. Недаром он всегда говорил, что нет такой подлой проделки, перед которой остановились бы тираны! Им мало, что
Неужели какие-нибудь простаки попадутся на эту уловку? Неужели поверят фальшивке? Разве так уж трудно разобрать, что письмо написано не его почерком, а подпись, если она есть, поддельна?
Все заранее обдумано. Никто не будет подделывать мюнцеровых каракулей. Зачем? Есть куда более простой выход. В послании предусмотрена фраза, где Мюнцер сообщает возлюбленным братьям фамилию человека, который по его просьбе и под его диктовку пишет прощальное письмо — Христоф Лауэн собственной персоной. Тут нет ничего неправдоподобного. Пленник много часов подряд находился в руках палачей и, разумеется, не может владеть пером. А что касается содержания, то ведь это так понятно: узник в смертельной тоске, сломленный и телом и духом, осознав тщету своих замыслов, призывает прекратить бессмысленную борьбу.
Пусть Мюнцер хоть лопнет от бессильного гнева. Задуманное будет исполнено.
Но это еще не все. Положение в стране остается серьезным, и князья не хотят ждать, пока палачам, наконец, удастся принудить Мюнцера к отречению. Время не терпит. Крайне необходимо, чтобы именно сейчас главарь бунтарей покаялся и объявил свое учение ложным. Мюнцер упорствует? Если Мюнцер не хочет принести отречение, обойдутся и без него. Документ уже подготовлен.
В присутствии большой группы дворян тот же Христоф Лауэн будто бы записал «добровольное отречение» Мюнцера. Да, благородные дворяне, многих из которых Томас никогда и в глаза не видел, своим честным именем подтверждают, что они были свидетелями, как Мюнцер по собственной воле, без всякого принуждения отрекся от своих взглядов. Он признал, что проповедовал ложь, когда говорил о необходимости не покоряться властям. Он подбил людей на дерзкий мятеж. За все это он просит прощения, ибо власть от бога, и человек обязан ей покорностью. Он отрекается также от своих ошибочных суждений о святых дарах, хочет вернуться в лоно церкви и умереть добрым католиком. Отрекается, отрекается, отрекается…
Зря он думает, что без его подписи документ станет сомнительным. Кто сможет заглянуть в подлинник? Да и что вообще значит подпись в век печатных станков? Пройдет несколько дней, и сотнями листовок «Отречение Томаса Мюнцера» разнесется по Германии. Десяток благородных фамилий, сотни оттисков. Из уст в уста будет передаваться новость: плененный Альштедтец отрекся!
На что он, собственно, рассчитывает? Зачем, напрягая последние силы, продолжает неравную, безнадежную борьбу? Ведь все равно его ославят, как отступника, и типографы разных городов, поощряемые властями, будут печатать «Отречение Мюнцера». Своим упрямством он только злит палачей.
Иногда узник может утешать себя мыслью, что его твердость перед лицом трибунала, его мужество и верность товарищам останутся хотя бы в судебных протоколах. Мюнцер не обманывал себя. История с «Прощальным письмом» и «Отречением» была достаточно убедительной. Враги намерены оболгать его и унизить. Он понял это на первых допросах. Никто не заботился о том, чтобы точно записывать его слова. Писец брался за перо, только когда ему велели, и писал не ответы Мюнцера, а их краткое и превратное изложение, сделанное кем-нибудь из присутствующих. Он часто молчал, тогда за него говорил Эрнст Мансфельдский или же Христоф Лауэн, порывшись в бумагах, сам находил нужный ответ.