Томление духа
Шрифт:
– Убью сволочь…
И напугался собственных слов, косясь на бабку. Но та почему-то молчала.
К счастью, Кузьмы в деревне не оказалось – арестовали. Стены в доме – как в угольной шахте. Обугленный шкаф лежит у ворот в сугробе, горелые вещи валяются возле ворот.
На этот раз попал Кузьма за решетку на целых пять лет. От него, помнится, приходили письма. «Здравствуй, дорогая Анюта. В первых строках своего небольшого письма спешу сообщить, что жизнь моя идет без изменений… И скоро надеюсь попасть на стройки народного хозяйства – на «химию», условно-досрочно…»
Слава богу, всё это в прошлом. Ножовкин добрался до последнего лога и на другой стороне увидел дядюшкин дом. Та же высокая крыша – под железом и суриком, те же наличники на окнах, то же крыльцо по фасаду и створки глухих ворот, а также черемуха перед окнами – за оградой.
Маменькин муж между тем не выходил из головы. Отбыв свое, дядя Кузя, по словам матери, уехал куда-то, однако потом появился в Моряковке наездом и даже ходил возле дома.
Оп-па! Если ходил, так не он ли пустил «петуха» среди ночи – с его-то опытом поджигателя?»
На этот раз причину пожара списали на кирпичную трубу – щели, прогар и тому подобное. Инспектор подобрался к трубе по дымящимся углям и обвалил ее в довершение.
Мать потом говорила, вспоминая историю:
– Сказали, что так и надо – трубу свалить после пожара…
Довод для ненормальных. И снова подумалось про Кузьму. Жив, вероятно, подлюга. Вот бы спросить у кого – как поджигалось, как бежалось картофельной ботвой в сентябре шестьдесят второго?..
Ножовкин закурил у крыльца и стоял теперь, наслаждаясь моментом. Войти всегда можно успеть, а вот такого момента может не быть. Однако за дверью раздался шорох, и на крыльцо выскочил дядя. Он нисколько не изменился. Даже лысина оказалась тех же размеров.
– А чё не заходишь? – спросил он обыденным голосом.
– Да вот, курю.
Ножовкин поднялся на крыльцо, они обнялись.
– Здравствуй, мой Лёлька.
– Айда, а то лысина простынет, хе-хе…
Дядя прикрыл блестящую голову широкой ладонью.
В прихожей Ножовкин разулся, повесил куртку и стал оглядывать стены: всё вроде то же, да немного не то. Навалено. Вещи какие-то по углам… Может, бабкины. Ведь только что переехала…
– Бабуля! – позвал он старуху.
– А-а, – донеслось из спальни.
– Это я! Внучок твой приехал!
Он прошел в комнату. Бабушка сидела на кровати и улыбалась, глядя на внука.
– Сережа, – она собралась подняться, однако Ножовкин опередил, сел рядом, обнял за плечи, поцеловал в щеку.
– Как ты, бабуля?
Старушка теребила руками подол халата:
– Вот я теперь какая… Зубов совсем нету…
– Помнишь, мы в бондарках с тобой убирались? Посадишь меня в кошевку и везешь, а я потом стружками играю, чурочками…
Бабка обрадовалась:
– Всё помнишь?
– До капли.
– И я помню…
Глаза мокро блеснули у нее.
– Не плачь, бабуля. Все старимся…
– Все, – согласилась она и сразу добавила: – А умирать-то не охота….
Они помолчали.
– Я тебе шоколадку принес, – вспомнил Ножовкин.
– Зубов нету…
– Ее не надо грызть. Отломил – и в рот.
– Ну, ладно тогда…
Ножовкин вынул из кармана плитку, положил бабушке в руку и вышел на кухню.
Кутузов, склонившись над ведром, чистил картошку.
– А где супруга?
– К брату поехала – картошку докапывать…
Ножовкин присел к столу. Дядя убрал очистки, достал из буфета пару стопок. Тем временем бабушка вышла из спальни, присела возле печи на низенький стульчик. Сидит и поглядывает – то на одного, то на другого. Слушает разговор. Слова в разговор вставляет. Выходит, дела у нее не так плохи.
Дядя с племянником выпили, начался промеж них разговор – когда приехал, с кем приехал, надолго ли, как дети и, главное, какая там жизнь – на Волге.
Ножовкин тихонько рассказывал. Потом вспомнил про мать, заговорил про ремонт дома. И посмотрел с надеждой дяде в глаза:
– Карась сделал – и ей охота. Может, поможешь?
– Не-е-е… – Губы у дяди сплющились. – Ни под каким градусом. Она меня знает. Зачем она туда пошла после пожара… Надо было хороший дом купить – и жила бы!
– Понятно, меж вами кошка давно пробежала…
– Эта, что ли? – дядя нагнулся, подхватил с пола кошку, погладил по голове. – Машка, ты бегала?
– Я серьезно.
– Ни под каким соусом. Я же не угорел… – Дядя продолжал гладить кошку. – Не обижайся, племянничек. Она мне столько пакостей сделала, так что не будем… Давай-ка лучше моей выпьем…
Он выпустил из рук кошку и, нагнувшись, достал из-под стола трехлитровую банку.
– Вообще-то я что хотел спросить, – продолжал Ножовкин. – Мне домкрат нужен…
И стал рассказывать дяде про инструмент, которым пользовался при ремонте бабкиного двора. А когда рассказал о старой истории, спросил:
– Может, дашь?
– Так нет у меня.
– Есть, – оживилась бабуля.
Дядя уставился в ее сторону и спросил иронично:
– Где же он есть-то?
– Он им двор подпирал. Забыл, что ли?
– И где он теперь? – улыбался дядя.
– Под дровами, в углу…
– Не помню…
Он уставился, не мигая, на матушку и так смотрел, словно удав на кролика, пока старушка не встала и, поправив халат, не двинулась в спальню.
– Пойду я, – тихо сказала она, – голова кружится.
– Посиди еще, бабуля, – попросил Ножовкин, но та лишь махнула ладонью от бедра и удалилась. Ей не нравился ответ сына по поводу домкрата. Сидела себе – и вдруг голова закружилась. Но это она хорошо про домкрат ввернула.