Томление духа
Шрифт:
Сбежался народ. Мужики кинулись за конями – те паслись за деревней, будучи спутанными. Пока нашли лошадей, пока запрягли, а пожар уж разросся. На конях не успевали подвозить в бочках воду. Народ поливал из ведер соседские крыши. К огню подойти теперь было уж невозможно. Пожар возник в начале третьего, а к рассвету от дома остались одни столбы от ворот.
Ножовкин учился тогда в пятом классе – в соседнем селе Козюлино. По целой неделе он жил в интернате, как и все остальные, кто окончил четырехлетку. Ранним утром повариха разбудила его и сказала, что у бабушки был пожар. Ножовкин заплакал: «Бабонька, милая бабонька! Если
Дождавшись субботы, он кинулся лесом домой. Не верилось, что дома нет и в помине. Он летел сломя голову, переходя временами на бег. Вот и кедрач – когда из него выходишь, то видно почти всю деревню. И видно крышу дома. Но всё оказалось напрасным – из кедрача теперь не было видно просторной крыши. Обойдя болотце, он двинулся проулком. Шел третий день после пожара, от пепелища навевало теплом. Холодными казались лишь обугленные столбы…
Бабка сидела на собственном сундуке в доме у матери. Увидев Ножовкина, она заплакала.
– Вот, внучек, что со мной стало…
Она потрогала припаленные огнем русые волосы…
Через неделю она купила в Моряковке дом и переехала вместе с семьей – в один раз, на новое жительство.
…Пробираясь меж луж, Ножовкин мотал головой в изумлении. Был некий субъект, кто решил пустить петуха. Он был на виду, во всей наготе, но, к сожалению, на него не обратили тогда никакого внимания. А ведь именно его дом оставался нетронутым в случае пожара, поскольку стоял на отшибе. Это был дом матери и ее нового мужа Кузьмы. Потом, через множество лет, вспыхнул материн дом в Моряковке.
Ножовкин опять мотнул головой, удивляясь прилившим вдруг чувствам. Всего-то и надо было, что сопоставить поступки Кузьмы. Потом взять за яйца и шмякнуть о стенку, чтоб поплыло. Ведь были ж события, был сруб и пламя – от горевшего мха! И были затем другие поджоги. Короче, был известен виновник… Интересно, живой он теперь или нет?!
…Дом у бабки Марии оказался в Моряковке огромным. В нем для всех места хватило, так что Серёжка Ножовкин в период учебы стал жить у нее, как и прежде, – иначе ступай в Козюлинский интернат. Он жил у нее несколько зим, пока мать не купила дом здесь же.
Пришел однажды из школы – бабка сидит на кухне, вид подавленный.
– Видал, что сделала, сучка… – Бабушка заплакала. – Волосья выдрала мне… – Она показала пучок волос на раскрытой ладони. – За то, что вожусь с её кривоссачками…
После битвы со снохой Галиной дом разделили. Кутузов пристроил с другой стороны кухню. Дверь между залом и спальней закрыли, поставили с обеих сторон по шкафу, после чего наступило затишье. Временами сноха костерила свекровь, но до рукопашной дело не доходило.
У Кутузовых родилась потом третья дочь, Ножовкин ушел в армию, а после службы вернулся к бабушке – под ручку с молодой женой. Ближе к весне, однако, молодые уехали жить на Волгу. А дядя Кутузов, прожив еще лет пять в бабкином доме, переехал в отдельный дом, где и живет до сих пор. У него все замечательно: дочери замужем, живут отдельно – в городе. Младшая, что вернулась только что, жила здесь раньше в трехкомнатной квартире, но с началом перестройки ей вдруг показалось, что надо строить новую жизнь. Она снялась с семьей на Алтай. Но оказалось, что школы там нет, а за хлебом надо ездить на моторной лодке. От идеи заняться фермерством
…Такова жизнь. Течет по капельке, как вода из рукомойника. Схоронил дядя первую жену, что волосы драла у матери из головы, – женился на второй. Та оказалась немка местного разлива. Хорошая, говорят, была женщина. Дядю с ней познакомил сродный брат Степан.
Немка тут же взяла быка за рога: мебель сменила на новую, современную, стены заново побелила, а новому мужу вставила недостающие зубы. Кроме того, ему была куплена шляпа с полуботинками (до этого дядя рыскал в кирзовых сапогах), и началась у них новая жизнь. Однако тянулась она недолго. Года через три немки тоже не стало. Анатолий Егорович поплакал, погрустил с годок и женился в третий раз. Эта женщина была теперь русская, Варвара. С ней жениха тоже знакомил Степан. У него словно на роду было написано – знакомить и женить, потому что не выносил пустоты.
Варвара жила раньше в дальней деревне и работала на ферме. Муж к тому времени у нее умер. Детей никогда не было. Расписавшись и продав дом, она переехала на жительство в поселок к новому мужу. Варвара, правда, оказалась женщина с норовом: своих детей нет – и этих не надо.
…Бабушка, перевалив за девяносто годов, до сих пор оставалась в здравом уме и твердой памяти, хотя дед, погибший на фронте и неизвестно где похороненный, лупил ее до войны, говорят, частенько… Впрочем, как не лупить, если та, судя по ее же рассказам, сама на кулак просилась. «Мы, говорит, колхозом дрова пилили как-то в лесу… Обед. Сели в траву – отдохнуть да пожрать хоть чего. А устала!.. Прижалась спиной к одному мужиком – вроде как отдохнуть, а Егор Михалыч заметил – и давай, и давай ворчать!.. Домой едва добралась: он верхом на коне, а я чащей стараюсь… Он бичём норовил огреть. А за что? Мы ведь шуткой сидели – спиной друг к другу…»
Ножовкина передернуло от минутного видения. Интересное оправдание. У мамки, впрочем, мужиков после отца тоже было не мало. Их нельзя позабыть, плохих и хороших. Нельзя позабыть перекат бабкиного дома, а также конфету в обертке, что лежала тогда поверх сосновой коры. Надо лишь поднять ее и развернуть – пахучую свежесть. Отец стоял рядом. Тот самый, близкий, родной.
Серёжка поднял конфету, развернул и тут же заплакал: в обёртке был обычный кусок коры, что лежала кругом в изобилии.
Бабка живо откликнулась:
– Эх ты, Шурка! Нашел чем шутить! Да неужели ж тебе не стыдно?!
– Коринка! – ревел Серёнька, держа в руках бумажку.
Бабушка подошла, забрала у него обертку, и отец продолжил свой путь, затравленно улыбаясь. Пошутил, называется.
Мужики, что рубили сруб, тихо бубнили. Нашел чем шутить.
Потом были другие встречи с отцом – мимолетные либо долгие. Отец целовал Ножовкина в щеку, а тот утирался украдкой. Он любил отца, но слюни – это уж слишком. У отца была теперь другая семья. Семья… А была ли семья? Перебравшись в поселок, отец иногда получал по ребрам печной клюкой. А потом и вовсе сделался инвалидом, как и мать, перейдя на баллончик с аэрозолем. Виной тому, как видно, была их работа на пилораме, зимой и летом, на сквозняке.