Томление духа
Шрифт:
– Она когда пьет из черепушки, то лапу назад вытягивает, чтоб нагнуться…
На улице раздался рёв «Запорожца», собачий лай. Ножовкин вдруг насторожился.
– Шарик наш лает, – сказала мать. – Я не знала, когда брала, и назвала Шариком. Потом смотрю, а это сучка.
– На того Шарика походит, когда я маленький был.
– Точно, походит…
Мать подмела пол, ополоснула под краном руки, подступили к газовой плите:
– Я на газу разогрею. Хорошая плита. Удалось после пожара купить. Та-то плита, что раньше была, сгорела. Баллон как взорвётся –
– Печку сложить бы. Вдруг зимой отопление отключат…
– Электрическую включу.
– А если электричество отключат?
Мать задумалась:
– Ну, такого пока что не было. Переднюю стену подделаешь – и хорошо будет. И это – тополь совсем замучил. Ребятишки пух жгут, а кругом дерево. Но это потом. Сарайку сначала…
Ножовкин думал вслух о своем. Нужна роба, сапоги, рукавицы. Однако на все его «надо» у матушки был один ответ – Карась предоставит. Обещал. У него всё есть.
Ножовкин встрепенулся:
– Ванну для раствора! В чем месить-то я буду?!
– Обещали помочь…
Ножовкин усмехнулся. Под горячую руку не то обещают.
– Мой руки, сынок, обедать будем.
Они присели к столу. Само собой, на столе появилась бутылка.
После обеда Ножовкин сделался как сонная муха.
– Отдохни, сынок, – говорила мать. – Полежи.
– Стену посмотреть надо…
Вместо этого Ножовкин прошел в зал, улегся в «гамак» и закрыл глаза. Отдохнуть немного – самое то…
«Ну, ты и гусь! – ругался Ножовкин, просыпаясь под вечер. – Второй день на исходе, а ты всё в кровати!»
Шел десятый час, но было еще светло. Матери дома не было. Ножовкин вышел на крыльцо и закурил, четко соображая, что надо бы бросить это занятие – ведь до этого он не курил.
Он бросил сигарету возле крыльца, не докурив.
Мать бродила по огороду, потом подошла к крыльцу:
– Смотрела, куда нам сарайку поставить. Может, там? – Она указала рукой в сторону забора. – Или, может, вот тут.
Она развела руки, глядя в землю.
– Я бы к дому пристроил, – решил Ножовкин. – Вышел на крыльцо – и вот он, сарай.
Мать обрадовалась:
– Правильно! Почему я в огороде-то хотела. Это меня Прибавкин с ума свел. Орет: «Давай переносить, пока зима не застала!»
Ножовкин стал прикидывать. Здесь вот можно под крышу подвести, вплотную к дому. Слеги продлить к воротам – и получится дворик. Или хотя бы навес…
– Опять тебе тяжести таскать, – вздыхала мать.
По тропинке от своего крыльца подошел Прибавкин – с самокруткой в зубах.
– Поставил хлеб печь, – сказал. – Баня готова. Иди, пока жарко…
Мать вновь развела руками:
– Вот, Николай Иванович, думаем, где нам сарайку поставить. Может, вот здесь?
Она взглянула на него в ожидании ответа, а тот улыбался.
– Ты хоть не против будешь, – продолжала мать.
– Вы хозяева – вам и решать, – ответил тот. – Я хотел вам предложить это же место, но вы опередили.
Втроем они стояли и обсуждали предстоящий
– Должна, но бывает, что не обязана, – сомневался Ножовкин.
– Не должно так рано снегу ложиться.
– Бетон бы залить…
Ножовкин подался в дом собирать белье. Мать принесла из кладовой березовый веник и зеленый пластмассовый тазик.
Около бани его встретил Прибавкин. Баня вдоль стен оказалась привалена сучьями вперемешку с истлевшими досками.
– Из стайки переделал, – хвалился Прибавкин. – Здесь же вообще ничего не было, а мыться надо. Сам-то я в двухэтажке жил. – Он показал рукой через дорогу. – Там у меня квартира, но с женой не живем…
Он приоткрыл банную дверь, оттуда валил пар.
– Вот здесь выключатель, если темно будет. Иди, мойся…
Ножовкин вошел в предбанник. Виднелись свежие пропилы, протёсы. Доски – одно гнильё, пол сырой. Под потолком, касаясь головы, горела лампочка без абажура.
Ножовкин стал раздеваться, стараясь не задевать головой лампочку.
В бане, напротив двери, оказался полок. Всё верно. Так и должно быть. Печка, водяной бак и отсек для камней.
Ножовкин взял ковш, зачерпнул кипятка и плеснул на каменку. Привычно обдало паром, но пар как-то быстро рассеялся, словно его и не было. Распарив веник, Ножовкин слегка похлестал себя, вымылся, вышел в предбанник и здесь присел, глядя в половые доски. Сердце стучало, собираясь выпрыгнуть вон. Пахло свинарником.
Придя в себя, он оделся и тропкой пошел к дому. Солнце спряталось. На свежем воздухе дышалось легко.
– Сосед! – позвал он Прибавкина у крыльца.
– Намылся? – откликнулся тот, открывая дверь.
– Спасибо.
– За баню спасибо не говорят. С легким паром…
– Прилягу пойду. Видать, перепарился.
Ножовкин, мокрый от бани, ходил теперь в зале, прикладывая полотенце то к лицу, то к спине, то к животу. Потом лег в кровать и лежал, уставясь в потолок и думая о своем. Жизнь, можно сказать, шла к закату, а если быть точным – совсем уж прошла. Дети выросли, мать стала старухой – забор утыкала ветками, словно это угодья бабы-яги. Надо их выдернуть, изрубить, а забор поднять выше.
И тут подступила тоска. Непонятная. Сосало из-под ложечки. Ушел на срочную – и не вернулся, а жизнь здесь текла, изменялась. Клуб «Водник» после пожара сломали. Серебристый рабочий, что стоял возле клуба, – в кепке и с ломом в руках, – лежит среди листьев, под забором. Когда-то у него в насмешку украли лом. Теперь самого шмякнули о землю, сломав пополам, без жалости.
«Рабочего» Ножовкин заметил еще в прошлый приезд, бегая на почту отбивать телеграмму. Бывшему вождю, впрочем, тоже не повезло: от Владимира Ильича на пьедестале остались лишь ноги.