Тонкая рябина
Шрифт:
— Когда прикажете ехать, сегодня или завтра? — спросил он полковника, втайне желая второго.
— Завтра вечером. Ведь вы москвич, и лишний день в столице не повредит делу победы, — пошутил Баев.
Радин ушел от него полный благодарности за простой, товарищеский, хоть и подчеркнуто официальный прием, К числу хороших людей, которым он в уме вел список, прибавился еще один — полковник Баев, ничем не напомнивший бывшему штрафнику о его тяжелом прошлом.
День прошел в скитаниях по улицам Москвы, в воспоминаниях. Шел ли он по Арбату, по улице Горького или, как он ее звал раньше, Тверской, — всюду было прошлое, его детство, юность.
Заглянул он и в Союз писателей по улице Воровского. Здесь было непривычно тихо. И мало знакомых.
«Как все быстро забывается в этом мире», — с горькой усмешкой подумал он. Словно никогда и не было никакой прежней жизни…
Радин поднялся по каменной лестнице и, еще раз проверив адрес, позвонил у двери. Открыла ему пожилая, полная женщина с утомленным лицом.
— Кого вам?
— Простите, быть может, я ошибся, но мне нужна семья инженера Притульева, — тихо сказал Радин.
Женщина испуганно глянула на него и быстра, взволнованно сказала:
— Я жена инженера Притульева… а кто вы? — и не давая ответить Радину, заговорила: — Вы что-нибудь знаете о нем? Вы пришли с какими-нибудь известиями?
— Нет, — тихо, опуская голову, сказал Радин, — к сожалению, я сам хотел узнать от вас об Александре Лукиче.
— Да кто вы? — после недолгой паузы спросила женщина.
— Я сидел в одной камере с вашим мужем, — проговорил Радин, — около двух месяцев на Лубянке. Потом был в Воркуте, затем в ссылке и полгода назад попал на фронт.
Женщина молчала, выжидательно глядя на него.
— Когда меня, после приговора отправили в Воркуту, я дал слово Александру Лукичу, что если буду жив и когда-нибудь вернусь в Москву, зайду к вам. Правду говоря, я, — Радин помолчал, подбирая помягче слова, — думал, что Александр Лукич уже дома…
— Нет, мы ничего не знаем о нем. Ни-че-го! — с отчаянием сказала Притульева. — Вы первый, кто принес весть о нем. Он жив?
— Не знаю. В тридцать седьмом, в декабре, когда меня увозили в Воркуту, он был жив. Дальше — не знаю, — печально сказал Радин. — Вы простите меня, я понимаю, что своим приходом разбередил ваши раны, но… — он горько усмехнулся, пожимая плечами, — я сам бывший узник; благодаря войне освободился от судимости. Простите меня, но не зайти я не мог. Я дал слово Александру Лукичу.
Он поклонился и, уже поворачиваясь к выходу, сказал:
— Я очень высоко ценил благородство и прекрасную душу вашего мужа и не мог не выполнить своего обещания. Прощайте.
— Обождите, — срывающимся голосом сказала Притульева. — Как ваша фамилия?
— Радин.
— Идемте в квартиру. Скоро придут дочь и невестка. И вы нам расскажете о нашем Александре Лукиче.
Радин рассказал им обо всем, с подробностями, — и об одиночке, и о том, как попал в общую камеру, как стал соседом по нарам, а затем и близким, почти родным ему человеком инженер Притульев, рассказал и о своей любви к Соне, и о Четверикове, и своей встрече с дворничихой тетей Грушей.
— Вы еще найдете вашу жену. Вы оба молоды. Ведь кончится же когда-нибудь эта проклятая война, вы встретитесь и заживете счастливо, — тихо сказала Притульева. — А мы… — голос ее дрогнул, — а мы с Александром, вероятно, никогда уж не встретимся на земле.
Утерев слезы, она повернулась к небольшому портрету, висевшему на стене.
И Радин вспомнил слова инженера, сказанные им в последний вечер:
«Вы молоды, здоровы. Перед вами еще откроется многое в жизни, а я стар, болен, мне уже пятьдесят девять…».
Радин с трудом подавил волнение и сказал:
— Не отчаивайтесь. Сейчас специалисты нужны стране, а такой крупный инженер, как Александр Лукич, особенно. Я уверен, что он работает где-нибудь в тылу, и после войны вернется к вам.
Он знал, что слова его пусты и неубедительны, но он так же знал, что женщины, хотя и оплакивали дорогого им человека, ждали, ждали именно этих слов.
— Спасибо вам. Вы уезжайте спокойно на фронт. Оттуда сообщите нам вашу полевую почту, а мы, все трое, будем искать повсюду вашу Соню, — сказала Притульева.
Найти штаб фронта было нелегко.
Через Казань на Астрахань, из устья Волги пароходом на Махачкалу… И только к ноябрю 1942 года попал Радин в штаб.
Так началась его вторая писательская жизнь.
И пошли бои, фронты, направления… Отходы и наступления, неудачи и победы.
Донские просторы, бегство немцев от Ростова, разгром под Сталинградом, и все возрастающий натиск наших армий, все прошел, все видел Радин. Почти все свое время Радин проводил в дивизиях, в полках, где хорошо знали его.
Его родная 29-я дралась где-то на правом фланге Северо-Западного фронта, — Радин получил два письма от Ефимова. Знал о том, что делается в ней. Знал и о тяжелых потерях, и о большой боевой славе 29-й Гвардейской, к которой по старой памяти он причислял себя. Комдив Гладышев уже был командиром корпуса, воевал где-то в других местах.
Как-то из Ленинграда, через писателя, работавшего во флотской газете, он получил короткое, скупое письмо. Видимо, товарищ, жалея его, очень кратко написал ему в ответ на его пространное, полное надежд письмо.
«…Семью Красновой найти мне не удалось. Дом, в котором жили родные твоей жены, уничтожен трехтонной бомбой еще год назад. Точно сказать не могу, что случилось с Красновыми, но, по словам районной милиции, погибло много жителей этого дома. Кто-то из них сказал, что она якобы служит врачом в действующей армии. Как видишь, Володя, сведения скудные, извини».
От тети Груши письма приходили чаще.
«Москва теперя чисто-спокойная, — писала дворничиха, — налетов вовсе нет. Затемнения чуть-чуть. Шурка вышла замуж за раненого и демобилизованного лейтенанта. А насчет вашей дорогой супруги, Сони, ничего не известно. Бог даст, найдется, и заживете вместе, с тем и до свидания».