Тонкая рябина

Владимир Александрович Радин, как всегда, встал рано. После утреннего кофе сел за письменный стол и придвинул к себе стопку бумаг. Крепкий сон, гимнастика и свежий кофе взбодрили его, настроили на работу, но, перечитывая написанные ночью строчки, поморщился.

«Мелко, да и фальшиво», — пробормотал он. Владимиру Александровичу было немного за пятьдесят, как говорится, мужчина в расцвете сил, но одинокая жизнь наложила все же

свой отпечаток. Он любил установившийся и в работе, и в быту порядок и всеми силами старался не отступать от него.

Работа, утренний кофе, прогулка, театр, дела в Союзе писателей, друзья — все было всегда одинаково. Это было скучно, однообразно, но вместе с тем давало ощущение покоя.

Моложавое лицо, чуть заметная проседь на висках, подтянутая — результат военной службы — фигура, и только глаза, умные, усталые, с затаенной горечью глаза, говорили внимательному собеседнику о том, что перед ним много переживший человек. Но Радин не любил говорить о себе, он или молчал, или деликатно отводил разговор на другие темы.

Писал он часа полтора. Иногда пропадало нужное слово, а мысль «убегала» вперед и, пропуская слово, он писал и писал, стараясь запечатлеть создавшиеся в мозгу картины и образы.

В дверь позвонили. Радин оторвался от бумаг и устало улыбнулся. Очень кстати был звонок, пальцы уже онемели, хотя голова все еще была свежа. Позвонили еще раз. Он встал и прошел к дверям.

Почтальонша, или как теперь говорили, «письмоносец», молодая девушка, подала ему сразу три письма.

— А это заказное, международное, — подавая четвертое, обклеенное иностранными марками, сказала она. — Распишитесь, пожалуйста.

Девушка ушла.

— Польша. Познань, — прочел он. Внизу был обратный адрес, написанный по-русски: Польская Народная Республика, г. Познань, ул. Коперника, дом 44, кв. 16, Гонсевская С.

Ни адрес, ни фамилия ничего не говорили Радину. Он быстро вскрыл конверт, начал читать.

— Не может быть, — прошептал он. — Не может… быть…

Но глаза его, не отрываясь, бежали по строкам письма. Что это — сон? явь? Письмо пришло от человека, которого он потерял двадцать с лишним лет назад, искал по всей стране, но так и не нашел.

«Мой добрый и хороший Владимир Александрович, я, вероятно, как и вы, давно похоронила вас и лишь вспоминая о нашей России, непременно думала и о вас. А вот, оказывается, — какое счастье! — вы живы.

Дней десять назад зашла с младшим сыном Генриком в книжный магазин на ул. Костюшко. Да, я забыла написать вам, что я уже давно, с 1944 г., замужем за польским офицером Яном Гонсевским, из дивизии Тадеуша Костюшко, где я работала зубным врачом.

И вот там-то, в магазине, я увидела вашу книгу на русском и польском языках. Дорогой и добрый друг, Владимир Александрович, вряд ли вы сможете представить, что произошло со мной. Я буквально оцепенела. И продавщица, и Генрик воззрились на меня, а я расплакалась так неудержимо, что все бросились ко мне.

Не судите меня, мой хороший Владимир Александрович, и не удивляйтесь такой вспышке чувств. Ведь я несколько лет искала вас. Где только ни была, к кому только не обращалась. Все напрасно! Никто не отвечал мне, никто не хотел говорить со мной. И я поняла: вы в могиле, вы умерли, никакой надежды на чудо не было, а тут финская война. Я как врач была мобилизована. В сорок втором году попала на немецкий фронт, а вскоре перевели в санбат при польской дивизии им. Костюшко. Там я и встретила капитана Гонсевского. Это хороший и мужественный человек. Он чем-то напоминает вас, такой же ясный и честный человек, мне с ним легко и просто. Мы женаты уже четырнадцать лет, у нас двое детей, Ядвиге двенадцать, а Генрику девять.

Оба говорят по-русски, любят мою родину, знают и о вас. Муж знает все о нашей горькой истории, о тяжелой вашей судьбе. Ах, какое счастье, что вы живы. Читая повесть, я поняла, что вы опять вернулись к вашей любимой работе.

У меня в семье мир, лад и покой, а теперь прибавилось и сознание того, что вы, редкий по чистоте души человек, живы, пережили все ужасы и страдания, прошли сквозь пекло войны и живете в далекой, но всегда дорогой для меня Москве. Пишите, пишите о себе.

Софья Гонсевская (Тонкая рябина)».

…Весна тысяча девятьсот тридцать седьмого года была на исходе. Зима как-то быстро сошла, и обычно затяжная московская весна оказалась короткой и теплой.

«Хорошо бы на юг, к морю», — направляясь в Союз писателей, думал Радин. Но это были мечты, и только. Уехать из Москвы он не мог, так как еще работал с редактором над рукописью.

Хоть бы на недельку-другую куда-нибудь, — с такими мыслями он и пришел в Союз. Первый человек, кого он встретил в коридоре, был поэт Матвей Карпов, лишь недавно демобилизовавшийся из армии.

— На ловца и зверь бежит, — широко раскрывая объятия, сказал Карпов. — Слушай, Владимир, ведь ты командир запаса Красной Армии, так?

— Так, ну и что из этого? — спросил Радин.

— Ты слушай, слушай, — остановил его Карпов. — К нам, в военную комиссию писателей, обратился политотдел погранвойск, с просьбой рекомендовать им двух-трех литераторов, из военных, — тут Карпов понизил голос, — чтобы они написали очерк о границе, о пограничной службе, о людях, оберегающих рубежи Родины. Срок поездки, если на север, максимум две недели, если на запад — три, на юг — четыре. Условия командировки обычные, печатай очерк, где душе угодно. Если хочешь, свяжем тебя с «Красной новью» или «Новым миром». Согласен?

— Подожди, а кто еще поедет?

— Давай по-военному. Время не ждет. Пограничники делают чудеса, сам знаешь, а пишут о них мало. На север и запад поедут по одному человеку, а на юг, к границам Турции и Ирана, двое. Ну, как, решил?

— Ну разве что недели на две. Дела у меня тут с издательством… — начал было Радин, но Карпов не дал договорить.

— Значит, на север. Всего две недели и проведешь там. А теперь на комиссию, сейчас все и утрясем, — чуть не таща за собой Радина, сказал он.