Тонкий профиль
Шрифт:
Человека, впервые попавшего сюда через калитку в металлическом из тонких трубочек заборе, удивляла большая медная труба телескопа на высокой треноге. Прибор, коему следовало покоиться в строгой тишине обсерватории, торчал на траве, между двух измазанных известью корявых стволов яблонь, вблизи терраски с цветными стеклами.
Я заметил, что Веру Терехову, которая впервые попала к Чудновскому, это поразило не меньше меня. Поразило тоже и обилие книг во всех трех комнатах дачи. По словам хозяина, это была лишь коллекция последних
Когда Тереховы вошли в столовую, Алексей Алексеевич, заметив живой блеск в глазах Веры при виде книг, тут же повел ее вдоль книжных полок, любовно показывая то одну, то другую книгу. Вера заинтересованно рассматривала все эти справочники, технические книги, изданные на разных языках.
Довершил ее восхищение стереофонический прослушиватель с двумя большими репродукторами-усилителями, прикрепленными к книжным полкам. Собственно, даже не сам прослушиватель. У Тереховых тоже имелась вся современная теле- и магнитофонная аппаратура с записями различных концертов. Вера сказала мне, что ей понравилась сама идея устройства на даче вот такой маленькой, уютной домашней консерватории, где можно создать стереофонический звук и слушать долгоиграющие пластинки — Баха, Брамса, Вагнера, Бетховена.
— Вот включаю, когда устану от работы. Сижу один и слушаю, — заметил Алексей Алексеевич. — Тихо здесь, хорошо, можно сосредоточиться. Я очень люблю серьезную музыку.
— Я тоже, — сказала Вера.
Да, видно, Чудновский умел жить со вкусом, и круг интересов его был широк. Этот загородный дом скорее походил на обитель ученого, чем на дачу сугубо делового производственника, хотя и главного инженера на большом заводе.
— Хотите посмотреть в мой телескоп? — предложил нам хозяин, и мы тут же согласились.
Все, кто бывал у Чудновских, «отмечались» у этого телескопа. Отказать ему в этом маленьком удовольствии означало примерно то же, что и обидеть его.
Чудновский получил телескоп лично от… Сталина, когда написал ему письмо о своих увлечениях астрономией. Это была вторая главнейшая страсть его, если первой считать трубное производство. Он щедро отдавал ей свой досуг, размышляя над теориями происхождения Вселенной. Точнее, он имел свою гипотезу и в связи с нею — длительную переписку с Академией наук, академиком Шмидтом, после его смерти — с его учениками, пока тем не надоела назойливость какого-то инженера, и переписка не прекратилась.
Однако Сталин — это было вскоре после войны — сочувственно отнесся к просьбе астронома-дилетанта. Как и почему, трудно сказать, но, во всяком случае, дорогой импортный телескоп, который трудно было в те годы получить и научному учреждению, неожиданно прибыл в распоряжение главного инженера трубопрокатного завода.
Вдоволь насмотревшись в телескоп, мы вернулись на террасу и в комнаты. Чудновский поставил на проигрыватель пластинку, уселся в глубокое мягкое кресло, прикрыл рукой глаза.
Как это случается со мной нередко, слушая музыку, я думал тогда не о самой музыке, а как бы только в связи с нею, только лишь ею настроенный на свои думы и размышления. И думал я более всего о Чудновском.
Мне как-то рассказали, что директор, бывший здесь до Осадчего, человек крутой и не очень воздержанный на язык, однажды, сорвавшись, повысил на главного инженера голос. Тот спокойно оборвал его:
— Вы на меня не кричите, мы одного возраста и одного положения, я уже четверть века как работаю главным инженером разных заводов.
И директор осекся.
Чудновский, действительно, проработал в промышленности около сорока лет, из них двадцать пять — на руководящих должностях, многое видел и пережил, мог считаться одним из зачинателей нашей трубной индустрии.
Я давно заметил, что люди, много пережившие, с трудом привыкают к этому понятию — история, им все кажется, что и молодость была недавно, и война-то, по сути дела, не так уж далеко позади, все свежо, остро в памяти. Я слышал, как Чудновский однажды пошутил, что, мол, по аналогии с известной книгой генерала Игнатьева он мог бы назвать свои ненаписанные пока мемуары «Сорок лет в трубу».
Вообще слово «труба» своим двойным, тройным этимологическим смыслом открывала большой простор для упражнений заводских остряков. «Вылететь в трубу!», «Протрубить всю жизнь!», «Труба — твое дело!» — частенько подшучивали на заводе.
Когда мы ехали на дачу, еще в электричке, Терехоз рассказал мне, что года три назад Чудновский потерял жену, с которой прожил тридцать пять лет (нелепый случай, автомобильная катастрофа). С трудом оправившись после этого удара, он заметно сдал, постарел.
Моп размышления прервала Ирина — дочь Чудновского, которая работала врачом в заводской больнице.
— Папа, — сказала она, войдя в комнату и поздоровавшись с нами, — ты замучаешь гостей своей музыкой. В конце концов люди приехали на дачу, в лес, хотят дышать свежим воздухом, двигаться.
Ирине лет тридцать пять. У нее привлекательное лицо с довольно тонким рисунком носа и губ, с мохнатенькими бровями и крутым лбом в обрамлении коротко стриженных, но пышных каштановых волос, редкого оттенка голубые глаза с несколько удлиненным разрезом век.
Чудновский, посмотрев на Ирину, поднялся:
— Ты права, дочка, концерт окончен.
Все собрались в лес полюбоваться раскинувшимся неподалеку озером.
Место, куда мы вскоре попали, оказалось очень красивым. Бор совсем близко подбегал к берегу озера, солнце горело на янтарной коре сосен золотистым блеском, блики его лежали на воде, отсвечивали на камнях, гладко отполированных небольшим накатом волн.
Дул свежий с горчинкой ветер, попахивающий сосной. А само озеро казалось громадной зеленой чашей с обломанными кое-где краями. Это там, где лобастые отроги гор вклинивались и придавливали у берега густую плоть воды.