Тонкий профиль
Шрифт:
— Письма напишем от рабочих коллективов в те областные газеты, где находятся заводы, на сами предприятия. В Минск, в Чувашию, в Сумскую область, в Оренбург, — говорил Соболев. — Может, своих людей пошлем туда, организуем там агитационные стенды. Чтобы на заводах все хорошо знали: зачем, кому и в какие сроки нужно оборудование! Один ты не справишься, Яков Павлович, хотя, как говорят на заводе: "Осадчий все может!" — Секретарь улыбнулся. — А мы придадим всему делу нужный поворот: интернациональная дружба рабочих коллективов, взаимопомощь должны проявиться в полную силу.
— Иван Георгиевич
Произнеся это, Осадчий впервые на совещании напряг и повысил голос. Он и цифру эту произнес резко, чеканно, сказал, как отрезал. И вдруг многим стало заметно, что директор волнуется.
Нет, он не ждал пока возражений. Не так-то просто мгновенно собраться с аргументами и оспорить Осадчего. Но Яков Павлович знал, более того, был уверен, что возражения явные или тайные, невысказанные, но тем не менее разрушающие веру в успех, эти возражения все же появятся. Внутренне он был готов к спору.
Но назвав цифру — пятьдесят дней, и начав говорить, Осадчий — то ли потому, что ждал возражений, то ли по инерции напряжения, которое ощущал в себе, — добавил резче, чем того хотел бы сам:
— Ни дня больше, товарищи! И только не говорите мне, что это жесткий и несправедливый, невыполнимый срок. Нет, это не волевое решение, как может показаться. Это сложный расчет. Я знаю, будет трудно, очень трудно. Знаю! И все же — пятьдесят дней!
Пауза была неизбежной, и она наступила. Директор расправил плечи, которые в напряжении, когда выступал, всегда немного сутулил. Поправил папки с бумагами на столе. Пододвинул ближе горстку карандашей и разноцветных фламастеров (фламастерами он любил подписывать бумаги — получалось четко, жирно, внушительно и красиво). Одним словом, отвлекся сам и дал людям собраться с мыслями.
А собственные его мысли обратились сейчас к прошлому, к тем событиям заводской жизни, когда успех дела решали не только цифровые выкладки и голые расчеты. За десятки лет своей работы руководителем он убедился в том, что, кроме сухой цифровой оболочки, у каждого дела есть живая, трепетная душа. А у людей есть воля, желание и еще то, что на казенном языке часто называют "внутренними резервами". Они, эти резервы — в силе человеческого духа, они велики у каждого и почти неиссякаемы у многотысячного коллектива. Осадчий всю жизнь проработал, веря в эти силы.
Да, бывало, что его упрекали в волевых решениях. Особенно в те годы, когда ругать за волевые решения стало модно. Но Осадчий всегда говорил себе и другим: "Тут надо разобраться!" В самом деле, легко, отдавая дань моде, окрестить жестким термином сложное и внутренне противоречивое явление. Куда труднее объяснить его сущность и… часто необходимость. Да и сколько есть людей, которые, произнося одни и те же слова, порою вкладывают в них совершенно противоположное значение. Волюнтаризм, голое
У него, Осадчего, была своя формула, так сказать, для внутреннего употребления, для выверки собственных решений. "Хочешь получить предельно достижимое — потребуй невозможного". Он никому не навязывал этой формулы и не пропагандировал ее. Но сам так поступал и почти всегда выигрывал.
Осадчий невольно увлекся своими мыслями, благо все тоже пока молчали, думали.
"Кого ценят на заводах? — продолжал он размышлять. — Ценят работников, способных на многолетние, неослабевающие усилия, людей динамичных, ценят их особенно, если все это сопрягается с волей, с инициативой. А другие… Они волевых решений не принимают, но не принимают и никаких вообще, живут на заводе вяло, отрабатывают свое "от звонка до звонка", из них-то никогда не рождаются настоящие творцы, люди большого дела…
Вот Чудновский. — Осадчий попытался вспомнить и представить себе черты лица своего бывшего главного инженера. — Он упрекал меня в волевых решениях, но и сам был не размазня, человеком действия. Другое дело, что воля его, Осадчего, и Чудновского часто противоборствовали! Тогда речь шла о том, делать или не делать трубы большого диаметра. Сейчас этот вопрос решила жизнь. Необходимость же резкого увеличения производительности таких труб диктуют пятилетки. И окажись сейчас Чудновский на заводе, тут уж спорить он не стал бы.
Недавно пришло печальное известие — Алексей Алексеевич умер. Это известие опечалило всех на трубопрокатном, всех, кто работал с ним, кто помнил его в расцвете сил. Ну, а разногласия, споры, борьба за идеи, что хорошо, что плохо — эти споры тоже само время быстро относит к анналам истории отечественного трубостроения…"
Голос Гурского — заместителя начальника проектного отдела завода, однофамильца того мастера, которого когда-то уволил с завода Терехов, внезапно вернул Осадчего к текущим делам совещания. Гурский, видимо, просил слова, но Осадчий не расслышал. Сейчас инженер перечислял количество бетона, который надо взорвать, убрать из цеха и заново залить. Цифра солидная — четыреста кубометров. И земли надо вынуть из-под рольгангов триста кубометров. По логике рассуждений Гурского получалось, что сделать все это за пятьдесят дней очень и очень трудно!
— Трудно, это правильно. Но ведь ты, Аркадий Алексеевич, не утверждаешь, что невозможно? А? — спросил Осадчий.
Гурский замялся. Произнести слова: "возможно" или "невозможно" было ему сейчас, видимо, одинаково трудно.
— Чего это у вас поджилки вдруг затряслись? Мы-то с вами вроде бы обговорили все? — удивился Осадчий.
— А я все-таки выражу свои сомнения, потому что если бы я их не выразил, перед собою поступил нечестно, — сказал Гурский, покраснев, и с видом человека чем-то обиженного сел на свое место.