Тоннель
Шрифт:
Я взбила яйца венчиком, чтобы не шуметь.
– Торопиться им некуда, – резонно заметила я. – Мы же все равно ничего не знаем. Что такого видели мы, чего не смогут разглядеть они?
– Просто немного странно, что мы вроде как не имеем ко всему этому никакого отношения. Все-таки это наш подвал.
– Как бы мы узнали о нем, если этого подвала нет ни на одном из наших чертежей?
– Интересно, сколько ему было лет. – Даниель поглядел в окно. Он сегодня весь день бы на нервах, метался от одного окна к другому. – О чем думает ребенок, забиваясь вот так в уголок, знал ли он, чем все для него закончится?
Вопросы, на которые не было ответа. Я подумала о войне, о коммунизме, о вине, датированном 1937 годом. Произошло ли это до, после
Я знала, что Даниель сделал снимки того места, после того как обнаружил меня в подвале и привел в чувство, когда мы промыли и перевязали мою руку и я напилась воды, натянула на себя толстые носки и закуталась в одеяло. Ранним утром, когда я еще спала, он спустился вниз, чтобы увидеть то, что увидела я.
– Ты заметил бутылки? – спросила я его.
– Какие бутылки?
– Те, что лежали рядом с телом. О которые я поранилась. Если они датированы тем же годом, что и наши, то выходит, он мог пролежать там как минимум с 1937 года.
– Меня больше занимает вопрос, сколько лет ему было, когда он умер. Лет десять?
– Наверное, или одиннадцать, двенадцать… – стоило мне начать думать об этом более конкретно, как расстояние, отделявшее меня от моих собственных детей, сразу стало заметным. Элмер по ту сторону Атлантики, и Мю на границе с полярным кругом. Минула вечность с тех пор, как они были маленькими, и в то же время это было как вчера. Я уже успела позвонить им и оставить сообщения на автоответчике, чтобы они перезвонили.
– Черт. – Даниель потянул пальцы, так что хрустнули суставы – дурная привычка, которой он обзавелся в прошлом году. – Не важно, что это случилось сто лет назад. Кто-то все равно должен был его искать.
Моя ладонь болезненно пульсировала вокруг раненого места. Временами слышались мужские голоса, слабо и глухо, так что нельзя было определить, откуда они доносятся.
В полицию мы позвонили только на следующее утро, после нескольких часов беспокойного сна урывками. Даже если речь шла о преступлении, все равно ребенок пролежал в туннеле очень долго. Ничего не изменится с новым восходом солнца. Оно и сейчас светило, все такое же жаркое, как и перед дождем. Мне нравилось, что зелень стала ярче и выглядела куда более живой, чем накануне. Конечно, все дело лишь в дожде, но вид умытой природы напомнил мне дни после маминой кончины. Я сидела и держала ее за руку, пока она цеплялась за каждый вздох. Судороги, когда она испустила последний. Но, когда я вышла от нее, природа ошеломила меня, буквально ослепила. Наверное, это близость к смерти так на меня повлияла. В душе словно что-то распахнулось настежь, открылся некий проход. Это мое состояние продлилось примерно четырнадцать дней. После чего мир снова стал обычным, бледнее и чуточку молчаливее.
Я истолкла сухари и запанировала форму. Даниель все это время молча стоял и глядел в окно, из которого открывался вид на реку.
– Нет, ну ты только погляди, – внезапно рассердился он. – Уже и зеваки появились.
– Что?
– И когда они только успели узнать? Теперь у нас не будет ни минуты покоя.
Я подошла к окну. Под пышной липой на холме у реки совершенно неподвижно стоял человек. С прямой, как палка, спиной, но осанка все равно выдавала его возраст. Он стоял, опершись рукой о ствол дерева.
Садовник. Я совсем забыла про него. Накануне вечером я рассказала Даниелю о визите Яна Кахуды, упомянув, что просила его зайти к нам в самом скором времени.
– Пожалуй, будет лучше, если ты не станешь ничего ему об этом говорить, – решил Даниель, когда я принялась обуваться, чтобы выйти. – В конце концов, это не наше дело решать, что можно рассказывать, а что нет.
На пороге меня встретило жалобное мяуканье. При появлении чужих кошка предпочла скрыться на время, и я совсем забыла накормить ее завтраком. Полицейские машины были небрежно припаркованы на траве перед домом.
Старый садовник по-прежнему стоял под липой, на ковре из желтых цветов. Вокруг цвели лютики и одуванчики.
– Что случилось? – спросил он, когда я приблизилась.
– Мы сделали в подвале несколько старинных находок, – объяснила я, – ничего страшного. Полиция захотела взглянуть на них, так что дома у нас сейчас небольшой раскардаш.
– Я могу прийти в другой день.
– Мы могли хотя бы прогуляться по саду. Что скажете?
– Я не знаю…
– Это пойдет только на пользу – выбраться на часок из дома.
Я попросила старика немного подождать, вернулась в кухню и открыла банку кошачьей еды, не выдержав настойчивых воплей Мадам Бовари. Даниель предпочел остаться дома. Кто-то же должен за ними присматривать, сказал он, указав кивком на лестницу в подвал.
Боже, какое это было счастье вновь вдохнуть свежий воздух, ощутить тепло солнечных лучей на коже, услышать жужжание шмеля. Садовник стыдливо извинился за то, что сад такой запущенный, словно это была его вина. Перед чудесными алыми розами и мелкими желто-белыми розочками у восточной стены дома он с почтением остановился и перечислил мне сорта: «Роза де Решт» и «Роза серафини», «Комте де Шамборд» – ах, какие названия! «Сувенир де ла Малмезон» и «Роза Мунди», с потрясающими розово-красными полосатыми кустами. Их следовало обрезать ранней весной, когда еще не распустилась листва на деревьях. Старик осторожно погладил один куст, который я даже не заметила, когда он успел распуститься: светлые розочки на макушке к середине куста постепенно темнели и у самой земли становились почти пурпурными. Мне понравился их чуть сладковатый аромат. Словно мед и масло.
– Габсбургская роза, – почти с придыханием сообщил старик. – Говорят, ее доставили прямиком из сада императрицы в Вене и растили как подарок на свадьбу.
– Когда? На чью свадьбу?
Садовник, кажется, немного растерялся.
– Мне мой отец так рассказывал. Он назвал эту розу «Императрицей», но это не было ее настоящим названием. Розы так не называют. К сожалению…
По траве, которая становилась все выше, Ян Кахуда двинулся в сторону леса, протаптывая новую тропинку, или же это была заросшая старая. Пока мы шли, он рассказывал, что здешние горы и земли богаты минералами. Они придавали вину характерный вкус, как нельзя лучше подходящий белым винам.
Мы миновали крохотный разрушенный домик, должно быть, садовый сарай. То, что еще оставалось от кирпичных стен, буйно поросло кустарником и сорными травами, а в самом центре руин пустило корни дерево, и его пышная крона за неимением крыши словно служила защитой тому, что уже давно кануло в небытие.
Старик остановился у небольшой кленовой рощицы, землю возле которой устилал белый ковер из маргариток. Самые ценные деревья в этих лесах, сказал он, именно их отбирали для изготовления смычковых инструментов на музыкальной фабрике в Луби. Он постучал по одному из стволов и предложил мне приложить ухо. Если хорошенько прислушаться, то можно определить дерево с хорошей тональностью и резонансом, рассказывал садовник. У него самого, к сожалению, были проблемы со слухом – сказывалась старая травма правого уха. Я услышала только стук по дереву, но все равно даже это сделало меня счастливой. Малая часть окружавшего меня пейзажа стала моей, я ощущала это очень явственно, не с той болезненной остротой, которую я связывала со смертью, а гораздо глубже, словно мне открылась некая потаенная суть, душа деревьев до самых корней. Ночные события показались мне далекими, словно они произошли с кем-то другим. Но разве мое главное стремление не заключалось в том, чтобы оказаться как можно ближе к чему-то вечному и неизменному и как можно дальше от спешки и суеты? Садовник неторопливо и обстоятельно вел свой рассказ на немецком, подбирая каждое слово и следя за тем, чтобы оно было к месту – я успевала мысленно перевести фразу прежде, чем он переходил к следующей. Я узнала имена и названия для всего, что было вокруг, и любое дерево в моих глазах перестало быть просто деревом.