Тоннель
Шрифт:
— Он впустит только двоих, — повторила чиновница. — Доктора и фармацевта. Все остальные — потом. Я попробую убедить его, что фармацевт нужен, но без доктора он не откроет, вы понимаете меня? Сначала он хочет доктора, и сейчас я смогу ему объяснить только, что фармацевта тоже надо впустить. Если будет доктор. Это обязательно, без доктора не получится.
Три дольки яблока, моргая, смотрели на нее — одинаковые, круглые, седые и розовые. Неделимые последние лет сорок, позабывшие давно, кем друг другу приходятся. Общие выходные, отпуск и дни рождения, общая лежачая старуха и родительская дача с пионами и летней
Если бы еще снять брюки. Все-таки страшно жали, особенно в коленях.
— Ну? — спросила чиновница.
— Валя, — сказала фармацевт и перехватила сумку покрепче. Жемчужные серьги прыгнули, и стало вдруг ясно, как устроена жизнь на даче и кто решает, какие цветы сажать, во сколько выключать свет и что готовить на завтрак. Свободной от сумки рукой фармацевт крепко взяла мужа за руку и превратила тройку в пару. — Валюша, ты постой пока, миленький, тут, в сторонке. ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:23
— Не, ну это болгарка нужна, — сказал бригадир проходчиков и подергал решетку. Лицо у него сделалось профессионально скучное, как если бы предстояло сейчас обсуждать смету.
— А нету болгарки? — спросил Патриот.
Все трое проходчиков со значением промолчали. Будь у них в микроавтобусе болгарка с дисками по металлу, с решеткой они разобрались бы часов одиннадцать назад, еще у выезда. У этой прутья были такие же толстые, а вот дверь за ними пряталась простая железная, с ручкой. Самая обычная дверь с зеленым наклеенным человечком и погасшим табло «ВЫХОД». Как же мы не заметили, удивился Митя, сколько раз тут ходили. И ведь она не одна тут такая, наверно.
— А посверлить, может, — предложил бородач в олимпийке несчастным голосом.
— Болгарка нужна, — сказал второй проходчик с пшеничными усами и тоже подергал. — Тут резать надо.
— Вот зачем им решетка здесь, объясните мне кто-нибудь, — сказала Саша. — Чтобы что? Это же не на улицу, ну зачем?
Чтоб мы не добрались до коридора, подумал Митя. Не стали там всё курочить и что-нибудь не испортили. А задохнулись тут прилично, без шума, ну или тихо умерли с голоду. Все, кто не пригодился. И потом опять сразу подумал про Аську, он вообще теперь думал и думал про Аську и как оставил ее там одну, потому что решил, что так будет лучше. Как она оглянулась на него из тамбура и звала «папа, пап», а все-таки пригодилась. Ну пригодилась же. И сейчас поэтому дышит. Как он сказал — опрометчивые решения? Или нет, эмоциональные.
— Гады, — сказала вдруг Саша, размахнулась и стукнула по решетке гвоздодером. — Гады, га-ды! — и стукнула еще раз и еще.
Звон раздался оглушительный, как если бы ударили в колокол. Кажется, она плакала — вот теперь, впервые за сутки не злилась больше, не молчала, а по-настоящему плакала. Только он не мог одновременно думать про них обеих. У него никогда так не получалось.
— Тихо-тихо, ну чё ты, — сказал Патриот и схватил ее за руку, аккуратно отнял гвоздодер. — Чё ты, ладно, — повторил он, — ну придумаем что-нибудь. Да, мужики? — и смотрел при этом на Митю. — Ща придумаем, да, говорю?
Человек с неприятным разбитым лицом направлялся к Аськиной двери и прошел уже, наверное, полдороги. Эмоциональные решения, опять вспомнил Митя. Опрометчивые глупости.
— Машиной можно дернуть, — сказал он. — Трос
— Вот здесь встаньте под камеру и голову поднимите, — приказала чиновница. — Нет, не вы! Он.
Лысоватый муж фармацевта послушно сделал шажок и замер. На свету под лампами он смотрелся еще потеряннее, как зритель, которого фокусник заставил подняться на сцену.
— Шура, голову, — прошептала фармацевт и ткнула мужа в бок локтем.
В тамбуре пахло уже не лимоном, а носками и потом, и стена у коробочки интеркома вся была перепачкана кровью, но скафандры, стеллажи с респираторами и оружейный шкаф продолжали производить впечатление. Круглый Шура зажмурился и подставил лицо под невидимую камеру. По спине у него обильно текло, макушка светилась розовым.
— Он не Шура, — сквозь зубы сказала чиновница. — Вы должны называть его «доктор». Ясно?
На полу возле стеллажа она увидела свои туфли, развороченные и в трещинах, как если б их на год забыли под дождем, а потом еще вывернули наизнанку, и подумала: не получится. Здесь вообще не получалось, совсем ничего, с самого начала. А раз так, можно было бы снять уже наконец и брюки — то, что от них осталось. Кожа под брюками горела и мокла, они жали в коленях и врезались в паху, ткань в промежности отсырела. На секунду это стало важнее всего: снять брюки и почесать там, под ними — одну ногу и сразу потом другую, обеими руками.
— Это кто? — хрюкнул интерком голосом коротышки-майора.
Шура от страшного голоса вздрогнул, спрятал голову в плечи и попятился, но жена опять пихнула его плечом и возвратила на место. А чиновница в рваных брюках обнаружила, что уже на них расстегнула молнию почти до середины. Интерком похрустел немного, ожидая ответа, но чиновница занята была своей молнией — вниз или вверх, и вопрос этот занимал ее больше. После брюк, представляла она, после брюк еще можно успеть снять лифчик. Быстро вытащить через рукав.
— Это — доктор! — сказала тогда фармацевт громко и внятно, как говорят с глухими и иностранцами, улыбнулась окровавленному интеркому и встала рядом с мужем. — Док-тор! — повторила она по слогам. — А я — про-ви-зор! Фармацевт, стаж тридцать два года!
Коробочка в бурых пятнах щелкнула и замолчала. Фармацевт глядела в нее с застывшей улыбкой, словно пришла фотографироваться на паспорт. Или на доску почета, подумала вдруг чиновница, идиоты, идиоты, и-ди-о-ты. Она не смеялась уже больше суток, хотя нет, она не смеялась вообще-то гораздо дольше, почему? Почему она не смеялась? И как же, господи, как у нее чесалось под брюками.
— К стене отошли все, — наконец сказала коробочка скучно.
Пятеро ополченцев, которые и так стояли уже от нее как могли дальше, у самого выхода, после реплики этой попытались отступить еще, и все пятеро, разумеется, увидела чиновница, по-прежнему держали в руках фонари. Фармацевт взяла мужа за руку и тоже оттащила назад, и на пятачке перед камерой осталась теперь только клетчатая сумка на колесиках. Внутренняя дверь зашипела, отъехала в сторону, и в проеме показался майор, непыльный уже и строгий. Он умылся, почистил костюм и смотрел с полковничьей или даже нет — с генеральской равнодушной ленцой. Разве волосы только еще у него не просохли и влажно блестели, расчесанные на пробор.