Топ-модель
Шрифт:
— Пи-здец! — восклицает жених, отбегает и начинает хлопотать.
Женщина тем временем хватает ребенка и делает несколько шагов в сторону. Все остальные разделились на две группы: те, кто в ступоре, и те, кто суетится без дела, создавая шум. Я быстро достаю из сумки салфетки.
— Дождитесь врача, — окликает пострадавшую Максим.
У него грубоватый голос, который слышать неловко. У меня... мало опыта общения с такими мужчинами.
Он вытаскивает из кармана брюк вымокший айфон последней модели, такие у всех в
Мать возвращается. Я решаю, что она хочет поблагодарить героя, обнять или что-то в этом роде, но вместо этого женщина открывает сумку, нервными движениями вынимает из кошелька три купюры и протягивает Максиму.
— Вы с ума сошли, — медленно произносит он.
— Возьмите. Берите же! — Женщина психует. Бросает семьсот рублей на камень и, схватив ребенка, улепетывает.
— Остановить ее, Максим Станиславович? — раздается откуда-то слева.
— На каких основаниях? — Максим смотрит ей вслед, едва мазнув взглядом по деньгам. — Кто-нибудь, блядь, принесет полотенце?
Его вновь сотрясает крупная дрожь от порыва ветра, да так, что сердце сжимается. В эту секунду до меня доходит, что он совсем взрослый, лет тридцать, наверное. Рубашка облепляет грудь, руки. Намокнув, она просвечивает, и видно большую татуировку на правом плече. На запястье болтается нитка и что-то вроде... фенечки. Необычно, и совсем не подходит под его образ. На шее тонкая цепочка или... тоже нитка?
Еще одна капля крови течет по виску.
— Вы дорогой телефон утопили, — доносится тот же голос.
Я подхожу ближе и протягиваю салфетки. Неудачный момент! Потому что Максим натурально рявкает:
— И что?!
Аж подпрыгиваю! Он это замечает, переводит глаза на меня, и целый удар сердца мы пялимся друг на друга в упор.
Глаза у Максима почти черные. И сам он, если начистоту, непривычно смуглый, я таких только в кино видела. У нас в деревне жил один пакистанец, но внешне он был совсем другой — маленький и некрасивый. А Максим высокий и... неважно. Цепляю взглядом фенечку на его руке, и мелькает мысль о цыганах.
Максим смотрит в глаза и тем самым вызывает доверие, хотя от его баса я все еще не способна разговаривать. Это было убийственно резко.
— Извините, я не вам. Замерз и наглотался воды, — произносит он быстро. Вежливо, но при этом не оправдываясь.
— У вас кровь. Извините. То есть вот салфетки. — Я тоже не собираюсь тушеваться.
— Спасибо. Укусила она меня или поцарапала, не пойму, — усмехается Максим грубовато, но как-то беззлобно.
Берет салфетки, прижимает к ране, но промахивается, и темная кровь продолжает течь, капая на белоснежную рубашку.
Я достаю еще одну салфетку и делаю, как правильно. Он перестает озираться и вновь смотрит на меня, слегка озадаченно. Словно ему в голову не могло прийти, что кто-то настолько
— Вот так, — приговариваю я, как делала мама, когда меня лечила. — Чуть-чуть потерпите. Позвольте вам помочь, вы большой молодец сегодня. Я думала... вы о скалы разобьетесь. — Когда это произношу, явно представляю себе тонущего малыша и не удерживаю слезу, которая крупной каплей сбегает до подбородка и падает вниз.
Максим приподнимает брови, отчего крови становится больше.
— Страшно было, — добавляю я, вдруг отмечая, что полицейские сирены звучат все громче.
Точно, вот что создает фон — кто-то вызвал полицию. Я в суматохе не обратила внимание.
— Спасибо, — бурчит Максим сухо, и мне вновь становится не по себе.
Неловкость усиливается тем, что он начинает расстегивать рубашку. Его замерзшие пальцы плохо слушаются. Зубы стучат.
Я чувствую смущение, находясь так близко. Взгляд падает на темные волоски на груди, на тонкую черную веревочку. Резко поднимаю глаза.
Максим слегка улыбается одним уголком рта. И вновь дрожит. Все это происходит очень быстро.
— Дальше я сам. — Он забирает салфетки. Продолжает добродушно-снисходительно, как-то неожиданно перейдя на «ты»: — А ты, малая, беги скорее. — Кивает наверх. — Полиция сейчас прибудет, не надо, чтобы тебя здесь видели. Чревато.
Я машинально прослеживаю взгляд и вижу Барби, гуськом бегущих вверх по лестнице к площадке, где остались микроавтобусы.
И тут до меня доходит.
Краска ударяет в лицо с такой силой, что глаза чуть не лопаются! От возмущения внутри что-то взрывается. Да что он себе позволяет! Да как он смеет!
Малая?!
Вспоминаю кожаный микрофон Валерия Константиновича и от злости прижимаю салфетку к ране так, чтобы побольнее было. Максим морщится, отстраняется, и я выдаю:
— Вообще-то я официантка. Трудоустроенная! — И выплевываю в лицо: — Это не стыдно!
Выплевываю натуральным образом — на лице Максима моя слюна. Его глаза сужаются, следом, к счастью, ему на плечи набрасывают полотенце.
— Бегу-бегу! — кричит рядом деловитый мужчина с чемоданчиком. — Кто тут истекает кровью? Сейчас залатаем нашего бесценного.
— Сань, я в порядке.
— Вижу. Чем она тебя? Тут минимум два шва. Это тебе, кстати, за то, что высмеивал мой экстренный чемоданчик. — Мужчина с любовью прижимает к себе аптечку. — А я с ним не расстаюсь. Особенно на попойках.
Воспользовавшись моментом, я отхожу подальше и скрещиваю на груди руки, молча наблюдая за кипишем. Полиция, гости, жених, пакистанец-цыган-Максим — все они обсуждают ситуацию, женщину, ребенка и семьсот рублей.
— Блядь, да кто-нибудь найдите ее и верните деньги! — восклицает Максим.