Тополь Дрожащий (сборник)
Шрифт:
– А мне вот неймется оттого, что они такие! Чего я, молчать должен?
– Не, погоди, не путай меня, ты сам в чем его обвинил? В том, как он живет, в самом образе его жизни. Он же тебе ничем не обязан, ничего не должен. Я, может быть, тебя тоже послал бы, если бы ты мне такое вывалил.
– Ты – дело другое, ты делом занят, учишься. А этот сидит себе, в ус не дует, ничего за душой, мажоришко, блин.
– О, я слышу трансляцию с передовой классовой борьбы! – бодро сказал Сорока, подражая голосу Левитана, – Сам-то ты чем занят, Боря? Ты там по своей воле сидишь, чего не пошел делом каким заниматься?
– Я не про сейчас даже, Сорок, понимаешь, по ночам за компьютером, мы ощущаем себя сидящими в башне из слоновой кости, а на деле.. на деле мы черепахи, прячущие голову в панцирь. Те ребята, в детстве, помнишь, которых мы воспринимали с презрением, потому что они были готовы нам голову оторвать за балахоны с Летовым, имеют бесценный жизненный опыт хищников, которого мы с тобой лишены.
– Только большая часть из них уже села.
– Выйдут, Белобока, и втопчут нас милых и умных в грязь – стволами, ряхами, депутатскими значками, баблом, да чем угодно! На любой социальной ступеньке мы с тобой окажемся внизу иерархии естественного отбора. У них есть чутье, которого мы лишены, которого мы себя лишили сами, никак иначе.
– Тут я с тобой не соглашусь. Так ли полезен их опыт в новом мире?
– Новый мир легко становится старым. Я не о том, подожди. Разве есть что-то, что мы можем дать людям, чего не могут дать они? У нас нет планов на семьи, у двух здоровых лбов. Я себя чувствую сейчас больной, но очень гордой птицей. Незаслуженно гордой. Меня учили, что я должен заниматься в жизни тем, что мне интересно – а мне ничего не интересно, за компьютером сидеть интересно.
– И ты, непоследовательный, обвиняешь простого сынка богача в том, что он не ищет смысла? Тебе самому-то не хочется чего-то большего? Свершений?
– Я вот искал работу – от нас требуется только подай-принеси. Я хоть об этом думаю! Каких свершений? Я ищу, пытаюсь найти, чем заняться, смысл какой-то обрести.
– В контакт-центре?
– Жрать-то надо, Сорок.
– И то верно. Ты, если надо что, скажи.
– Дай сахар, а то вы без сахара пьете.
– Блин, прости, все время забываю. Как родственник этот твой, не уехал?
– Не, никак. Он, походу, навсегда. Заболел чем-то, стонет по ночам, я уже в наушниках спать начал. Его лечат, а лучше не становится.
– Пьет?
– Все так же, как слон.
– Кошмар. Слушай, я тут подумал, у меня мамин брат – отличный врач в частной клинике рядом, может организовать прием. Давай свозим твоего Петровича, я как раз права получил.
– Я тебе буду по гроб жизни обязан.
– Незачем по гроб, Борь.
– Ну почему, в твоих интересах будет, чтобы я пожил подольше. Порубим сегодня в какую-нибудь игрушку вечерком?
– Отчего ж не порубить, давай, я свободен.
Они улыбнулись друг другу. Из-за дверного косяка выглянула девичья голова, ойкнула и втянулась обратно.
– Блин, разбудили, – вздохнул Сорока, – Я пойду, поговорю, посиди пока тут.
Боря сидел, коротал время, заварил вторую кружку чая. С верхнего этажа высотного дома город выглядел бы приземистым и уютным, но окна были закрыты солнцезащитной фольгой, почти не пропускавшей солнце, делавшей вид серым и размытым. В этот момент Боре казалось, что в такую пленку оказалась завернута вся его жизнь, весь его дальнейший путь.
11
На осмотр Семена Петровича везли через неделю. Борис с самого утра следил, как за маленьким ребенком, ходил по квартире, спрятал всю выпивку в тамбуре. Семен Петрович протрезвился, шагал бодрее обычного, вразвалку, блестел лысиной и непрестанно благодарил, хотя и пытался улучить момент принять горькую из заначки.
– Ничего, Семен Петрович, сейчас машину подгонят, отвезем, приедете и отдохнете.
– Я бодр и полон сил, Боря, о чем ты говоришь. Давай чаю попьем.
Боря посмотрел на настенные часы. Оставалось еще полчаса до выхода, можно было посидеть. Они нагрели чаю, сели на кухне. Боря не знал, о чем говорить, а когда не знаешь, о чем говорить – самое верное спросить о прошлом.
– Расскажите мне, где детство ваше прошло?
– Детство-то.. А зачем тебе это детство нужно-то, а? Давай я лучше про армейку расскажу…
На столе завибрировал телефон.
– О, это Сорока, собирайтесь, в машине поговорим.
12
Друзья сидели в высоком здании частной клиники, на скамейке около терапевтического отделения и ждали уже час. Сорока достал плеер и, как в древности делили хлеб, они разделили наушники.
– Хорошо на этом концерте они ее сыграли, а?
– А мне не нравится, раскованно слишком.
– Да ну ты чего, послушай, какая свобода-то, а, кураж, блин, это они на BBC играют. Задор-то какой!
– Да у них гитара и ударные тут разъехались, как пригородные электрички, сам послушай, они просто схалтурили, тут говорить не о чем.
– Ничего ты, Боря, в искусстве не понимаешь.
– Да, нихрена. Я тут с одним человеком недавно говорил – спрашиваю: «Ты смотрел последний фильм Балабанова?» – этот, как его…
– «Я тоже хочу».
– Да, «Я тоже хочу». Так мне юное дарование сказало, что «не любит такое». Я говорю – ну ты чего, он же от сердца снял, пробирает, пронимает – знаешь, что он мне сказал?
– Ну?
– Говорит: «Я такого не понимаю. Вот „Железный человек“ вышел, – говорит, – мне понравился, вот он с душой снят». С таким же цимесом, мол, «нихрена ты, братуха, в искусстве не понимаешь». Я даже не нашелся, что сказать.
– Старперы мы с тобой, Боря, старперы, преждевременные.
– Преждевременная морщинизация.
– Такими темпами развития общества, Боря, боюсь, ждет нас Альцгеймер в тридцать.
– У меня, похоже, уже начался.
– А про парня твоего.. Помнишь «Обитаемый остров»? Эти вышки, понятную метафору? Ну вот у меня ощущение, что вокруг построили вышки, которыми облучают «выродков». Не для того же, давно никого не надо переубеждать – иррациональный страх. Страх перед действительностью, перед жизнью, взращенный, рассчитанный, искусственный ужас перед всем. И люди, не анализируя жизнь, политику – бегут, уходят в подполье, борясь с фантомами. А вышки, рассчитанные на обычных людей – их не орлы во главе строили – это этот всепроникающий масс-культ, джинса, все подряд, в чем нет ни грамма смысла.