Тополиная Роща (рассказы)
Шрифт:
Летчик поднялся с корточек, подошел к колодцу, постукивая своими опорками, как деревянными. Поймал, подтянул нитку канатика:
— Не зачерпнешь…
Патлатый оттолкнул его. Летчик устоял, он схватился за канатик.
— Не зачерпнешь, глубоко.
Патлатый не слышал, не понимал, он хотел пить. Летчик поймал скользящий змеей канатик и побежал, потянул за собой. Рывок, Летчик дернулся: ведро застряло в кладке колодца. Патлатый догнал его, рвал канатик из рук. Я подскочил, обеими руками схватил канатик: ведь упустит — упустит дорогое, из лошадиной шкуры ведро с кованой для тяжести
Вдруг крики: «Вода!»
Я поднял голову: через борт грузовика — когда он подскочил? — прыгали солдаты.
Мелькали оскаленные веселые рты, руки с зажатыми пилотками, взбитые на ветру головы. Двое солдат были в соломенных шляпах с лентами. Солдаты не видели нас, бежали к колодцу.
Налетали грузовики, будто кто выстреливал ими из степи. Точное попадание вызывало взрыв: народ выбрасывало из кузова, там оставалась мешанина из рюкзаков, чемоданов, мешков, перевернутых скамеек с крючьями.
Еще я не прочел транспарант, увидел лишь его красный мазок по борту, а уж знал, что это первая колонна целинников.
— Давай поить! — сказал мне Летчик. Повернулся к патлатому: — Давай поить!
Летчик подскочил к верблюду с кучей тряпья на плече, кинул его между горбов и затянул ремень. То было верблюжье седло, понял я. Летчик пошарил в лохмотьях, обнажил сверкнувшую скобу, пристегнул к ней канатик.
Одним движением подхватил меня, втиснул между жестких от пыли горбов: «Чок!»
Верблюд качнулся, отталкиваясь от земли задними ногами и выпрямляя их.
В испуге я обнял горб, как подушку. Верблюд изогнул шею, а затем выбросил голову вперед, будто с усилием проглатывая комок, выпрямил передние ноги и поднял меня над степью.
Глядели целинники, глядел Летчик, глядел патлатый, как разматывается канатик, как на пыльной земле все меньше остается его стальных колец.
Исчезло последнее кольцо, струной протянулся канатик от колодца к верблюжьему седлу.
— Скажи «хоп»! — крикнул мне Летчик.
— Хоп!
Верблюд качнулся, так что я едва успел вцепиться в пыльный горб, и двинулся прочь от колодца.
Под ногой у меня канатик дрогнул и натянулся.
— Зачерпнуло! — закричали разноголосо целинники.
Могучий верблюд между тем шел, удаляясь от колодца, с легкостью вытягивая кожаный мешок из глубин земли.
Летчик вскочил на каменный выступ колодца, закричал:
— Заворачивай!
Я обеими руками потянул узду, верблюд послушно стал разворачиваться. Я поплыл над степью, мелькнули желтые спины гор, пятна солонцов, убегающий от шума десяток летчицких овец.
Остановилась карусель: Летчик, пританцовывая на выступе колодца, выхватил оттуда мешок, опрокинул в хаос поднятых бидонов, ведер, ладоней, термосов, кружек. Хохот, ликование, крики испуга, восторга! Толпа лезла на выступ кладки.
Вновь верблюд понес меня прочь от колодца, вновь тянул за собой канатик, вытягивал кожаный мешок с водой.
Подходили новые машины. Перед саманушкой круговорот, песни, в одном месте плясали под гармошку, в другом боролись: насиделись, натряслись в кузовах, рады!..
Я был чуть жив, так растрясло меня на горбах. Я остановил верблюда, сполз по его меховому боку.
— Иди! — крикнул
Толпа расступилась, я очутился на выступе кладки. Я не успел опомниться, как из-под ног, из страшной дыры вылетел кожаный мешок. Он хлюпал как живой, тянул за собой струи. Я ухватил его за кованую перекладину, пытался смаху поднять и опрокинул. С криком «Расступись!» подскочил патлатый, подставил ладонь, хлебнул: «Слазь!»
Я запрокинул голову, поймал струю открытым ртом. Холод воды волной прошел в глубь живота, оживил.
Мужик вскочил на каменное кольцо.
— Как зовут? — с седла прокричал Летчик.
— Семен! — ответил патлатый. — Семен!
И пошла работа!
Семен выхватывал кожаный мешок из колодца, опрокидывал, из мешка хлестал искристый сноп, разбивался о руки, о стаканы, о головы. Ахала толпа, качнувшись, в сладкий стон переходило это «ах!..».
Набегал верблюд.
— Пейте! — кричал Летчик с высоты. — Пейте из рук Семена!
Тогда, на Горьком, я видел, воображал последний воздушный бой мировой войны, когда Летчику его ведомый прокричал: «Избасар, полная капитуляция!» — и тут же Летчик повернул на восток. Он пролетал над Карлхорстом [8] , где из здания бывшего военно-инженерного училища выходили один за другим немецкие генералы и собирались кучкой на середине двора, как шарики в понижении, а видел за дымным лесистым горизонтом сухую равнину степи.
8
В Карлхорсте подписан договор о капитуляции Германии.
А может быть, я тогда воображал его пролетающим над лугом, где ветер от самолета обнажил в травах пирамидку с прибитым наискось пропеллером?.. Мой дядя, летчик, был сбит над Польшей.
3
К концу шестидесятых годов Горький колодец был забыт.
Если и прежде черпать было из него не просто — сдвинулись каменные кольца, они лежали друг на друге, как баранки, — то после смерти Летчика Горький просел. Землетрясение было ли тому причиной, другое ли что. Геологи поставили на Горьком цистерну, ходила туда водовозка, там недолго жил, говорят, хромой мужичок! А дальше, при закладке целинных хозяйств, появились в степи отряды по водоснабжению усадеб новых совхозов. Столько набурили скважин, что водой перестали дорожить: сорвало заглушку, хлещет гривой, будто так и надо.
Дороги другие пролегли.
На Горьком в саманушке, говорят, не один год еще оставалось как при Летчике: мешочки с крупами, посуда, кошмы. Остановится проезжий — все для него.
Со временем саманушка обветшала. Студентом я побывал там с отцом и с Кашкарбаем, сыном Жуматая, дедова товарища, с которым они вырыли полсотни колодцев, и Горький в том числе.
Кашкарбаю в тот год дали вторую Золотую Звезду. В каждом ремесле есть великие, он был Великий Чабан. После изобретения метода, при котором овцам впрыскивают сыворотку из крови жеребых кобыл, сто маток стали давать приплод в сто сорок ягнят. У Кашкарбая без сыворотки выходило по сто семьдесят.