Топот шахматных лошадок
Шрифт:
— Знаешь, Белка, я же его сперва терпеть не мог… Ну как же, был единственный сын у мамы и папы, а тут вдруг появляется какой-то недоразвитый дохлячок с улицы. Да еще припадочный… Молчит все время, только вздрагивает, если громко окликнешь, моргает. А если говорит, то больше шепотом. И не умеет ничего… А ему — все внимание. «Понимаешь, Вашек, он же младше тебя. И у него такое состояние… Мы должны… И ты должен…»
Ну и что? Думаешь, я его обижал или как-то показывал, что не терплю? Да ни чуточки! Делал вид, что «да, все пониманию». Ни разу плохого слова не сказал. Если что-то спросит, вежливо так отвечаю. Если надо с уроками помочь — пожалуйста, улыбаюсь даже. Но внутри все скручивается… Он,
Меня, Белка теперь до сих пор грызет, что Сёга плакал по ночам, а я ни разу не подошел. Иногда просыпался и слушал, стиснув зубы. А если он слишком уж сильно заходился, я вскакивал, будил маму:
«Иди, он опять там весь в слезах…»
Она мне:
«А почему ты сам не попробуешь успокоить?»
«Я не умею…»
Я и правда не умел. Но и не хотел даже попробовать…
А один раз я все же сорвался. Мы спали в моей комнате, она теперь сделалась как бы общая. Папа смастерил двухъярусную кровать, как в кубрике. Сёга попросился наверх, ну, я не спорил, конечно, младшим уступать надо… А однажды… Белка, это между нами, ладно? Однажды на меня потекло. Оказалось, что у него энурез. То есть такое… недержание. Тут ничего смешного, это часто бывает у таких вот заброшенных пацанов. И лечится, кстати говоря, легко, Сёгу потом и вылечили в один момент… Но в то утро я был сам не свой от злости. И маме сказал:
«Мне теперь что, под зонтиком спать?»
Я не специально при Сёге сказал, но он был близко, слышал, конечно… Хотя даже в тот раз я ему ничего прямо не выговорил. Только вечером потребовал:
«Давай поменяемся местами, а то ты однажды загремишь сверху, а мне скажут: не досмотрел. У тебя по ночам то и дело руки-ноги через край торчат…» Он конечно, все понял, закивал, будто голова на ниточке…
Ну, так и жили до лета. Учился он сперва еле-еле, а потом ничего, втянулся. Ну, на троечки, правда, но и то хорошо. Приступы у него все еще случались, только редкие и не сильные. Сильный был всего один раз, когда он услышал по радио про цунами в Индийском океане, в декабре… Зато с ним в прошлом году другое началось: воровать стал…
Белка дернулась и застыла, будто это ее уличили в воровстве. А Вашек поморщился и торопливо объяснил:
— Да нет, не думай, что деньги или вещи какие-нибудь. Такого он никогда… Но он начал таскать, где только мог, шахматных коньков. Бред да и только! Или болезнь новая объявилась, или глюки какие-то…
Первый раз заметили, когда мама побывала с ним в гостях у своей подруги, у тети Зои. Мама и тетя Зоя там в шахматы играли, они это любят, а Сёга рядом торчал, развлекался срубленными фигурками. Ну, и прибрал белого конька в кармашек… Мама потом дома увидела, удивилась:
«Это откуда?»
Он засопел, покраснел:
«Я нечаянно…»
«Отнеси потом, верни, а то тетя Зоя что подумает…»
«Ага…»
И не отнес, конечно, спрятал. А потом еще, еще… Тут, если про каждый случай рассказывать, то целый день надо. То у мамы в поликлинике стащит конька — там в вестибюле, где приема ждут, шахматы на столиках. То в школьной библиотеке, то у знакомых, то на дворе, где пенсионеры играют… Бывало, что это замечали — тогда, конечно, воспитательная разборка: «Иди, верни немедленно»… Только, по-моему, он ни разу не вернул. Потом я понял: это для него было, что от сердца кусок отрывать… А иногда эти его кражи незаметно проходили… Но те, что заметно, тоже не редко… Мама просто не знала, что делать. Даже к психиатру водила, а тот поговорил с ним и потом сказал
«Дурь это все, Полина Глебовна, просто дитя вообразило себя завзятым коллекционером. Бывает в таком возрасте. Всыпать ему как следует, и все придет в норму…»
Ну… мама и всыпала. Не сразу, а после очередного случая, когда нашла у него хорошего такого конька из белой кости. Он даже не признался, где его взял…
Это осенью было, я прихожу из школы, а мама его положила поперек стула и охаживает ремнем: «Будешь еще так делать?! Будешь?!» Я прямо обмер… Да ну, смех один. Штаны на нем толстенные, а ремешок тряпичный, от моих старых шортов. Сёга молчит, даже ногами не дрыгает. Но это уж я после понял, а сперва… Меня в жизни пальцем не трогали, я даже не видел такого, разве что в кино. А тут… будто меня самого… Я подскочил, ремешок на руку намотал, дернул! Как заору на маму. Тоже такого сроду не было, а тут:
«Ты что! Ты с ума сошла! Сама говорила, что он как сын, а издеваешься!..»
Мама руки опустила — и в слезы. А Сёга вскочил, и слезы у него пуще маминых:
«Только не прогоняйте меня от себя! Ну, пожалуйста!..»
Белка, он мне уже потом рассказывал, что боялся этого пуще всего на свете: что мама и папа сдадут его в какой-нибудь детдом или госпиталь. Он к нам, к нашему дому, оказывается, привязался изо всех сил… даже несмотря на то, что я такой был… все равно привязался. Раньше-то никакого нормального дома у него не было, а тут… Он говорил, что когда один в квартире оставался, даже ручки на дверях целовал. И молился: «Пусть я буду здесь всегда…» Вот… Казалось бы, зачем тогда воровать этих несчастных шахматных коньков, себе и другим жизнь портить, а он все равно. Не мог иначе… Психиатр маме ерунду сказал, вовсе это не дурь… Но это я опять же узнал потом, а тогда… Мама говорит:
«Убирайтесь отсюда, изверги», — и вытолкала нас в нашу комнату.
Сёга сразу лег носом к стенке, завсхлипывал. А я сел к столу, будто уроки учить, и… ну не знаю, что делать, хоть вой… Тут мама меня позвала к себе. И опять почти со слезами:
«Ну, поговорил бы ты с Серёжей как мальчик с мальчиком, по душам. Почему он такой, чего ему надо? Ведь ребята часто откровеннее друг с другом, чем со взрослыми…»
Это он-то со мной будет откровенным! С таким вот…
Но я весь виноватый был за свой недавний крик, а прощенья просить стыдно. И говорю:
«Да, мама, конечно, мама. Я обязательно…»
Мама ушла на работу, а я опять пошел к себе. Сёга сопит… Я лег на свою койку и… заснул. Наверно, от всех таких переживаний. А когда проснулся, смотрю сверху, Сёга в углу на коленках возится со своими коньками. И оказывается, много их так! И разные, один стеклянный даже. Мы и не знали, что их такая куча, прятал где-то… Выстроил их в три ряда и шепчет непонятно. Будто прощается. Белка, во мне что-то сжалось… А он почувствовал мой взгляд, нагнулся будто хотел всех коньков заслонить, потом начал их сгребать в пакет. Съежился… И оглянулся, будто его опять на воровстве поймали. Я говорю:
«Да не бойся ты, никому я ничего не скажу…»
Он заулыбался, боязливо так. Сел, руками сзади уперся и вдруг повалился на спину… Это и раньше так бывало, я сразу понял: началось. Слетел с койки. А у него лицо уже как у неживого, только пальцы сжимаются от боли. Я — маме звонить! А там занято, занято. Я — папе, а дежурный: «Хирург Горватов на операции»… Это фамилия у нас такая, от чешской фамилии Горват… Сёга лежит, а я обмираю: вот помрет, а мне отвечать! Паршивый страх, верно?.. И вдруг, я понял, что это не такой страх. Не за себя, а… вот если сейчас правда случится самое жуткое и если останутся от Сёги только шахматные коньки, тогда как нам жить?