Торнан-варвар и жезл Тиамат
Шрифт:
Колдовал? Ну да – когда на него ни с того ни с сего напали слуги хозяина. Он же не знал, что произошло. Черная магия? Да откуда ж?
Нет, ни про какого Содагуи он не знает. И про Заббала тоже не слышал – ни на родине, ни в Логрии. И кто такой Шогг-Лаггарат, он тоже сказать не может. Это она? Все равно…
Да помилуйте, он всего лишь скромный шаман вымирающего островного народца – с чего бы ему быть причастным к какой-то там древней тьме?
Хотел ли кого-то убить? Нет, не хотел и не убил. Зачем служит храму Тиамат? За серебро.
Следователи не могли нарадоваться на столь покладистого и миролюбивого заключенного.
Похоже, фомор сумел как-то разобраться в этом хитром
Время шло, и временами какое-то тупое отчуждение завладевало Торнаном, погружая его в зыбкое отупение. Он словно смотрел со стороны на себя, вернее, на варвара из северных лесов, убившего вдруг ни с того ни с сего почтенного человека, бывшего в своем праве – распорядиться собственной родной дочерью как ему угодно. И теперь варвара будут судить. Что его ждет? Странный вопрос! Если бы он сам у себя дома судил убийцу князя или тысячника?…
Но вот все кончилось. Завтра их судьбу решит высочайший суд страны – Верховный Трибунал Всевеликой Альбийской Империи.
– Друзья, – вдруг сказал Чикко. – Есть у одного народа занятный обычай – когда подступает смертный час, нужно вспомнить все недоброе, что тяготит тебя, и попросить за это прощения у своих богов. И, говорят, это облегчает душу при жизни и помогает в посмертии. Давайте же исповедуемся перед нашими богами и друг перед другом.
Торнан и Марисса помолчали, безмолвно соглашаясь.
– Давайте я начну, – сказала девушка. – Я принимала зелья, запирающие чрево, противные Богине, которой молилась. Я спала с мужчинами без обряда и даже без любви, я дралась и пьянствовала. Я убивала людей, даже и не помню сколько, а сама не дала жизнь никому, и после меня никого на земле не останется. И еще… Я осталась одна-единственная у тети, и больше у нее никого нет. И если я умру, то ей будет тяжело и горько… Вот и все мои грехи.
Замолчав, Марисса спрятала лицо в коленях.
– Ну, что мне сказать, – проговорил Чикко. – Мой первый и главный грех в том, что я уклонился от службы своему народу, для которой был рожден на свет. А служил, выходит, лишь своему отростку. Я не чтил отеческих богов, а чужеземных презирал или вообще насмехался над ними. Ну, что я воровал и помогал ворам почти всю жизнь, пока живу в Логрии, это не так тяжело, хотя и в этом грешен. И я даже не знаю, что будет со мной после смерти, потому что боги, наверное, не захотят иметь со мной дело. Больше ничего такого за собой не помню. А если боги вспомнят еще что-то – каюсь и за это.
– Ну тогда и я покаюсь. – Торнан сделал глубокий вздох и поведал: – Я должен был стать королем в своих землях, но сбежал.
Оба его спутника молча смотрели на него. Марисса едва удерживала отвисшую челюсть.
– Расскажи, как это случилось? – тихо попросила она.
– Ну что ж… Мой старший брат, король Серуны, умер, простыв на охоте. Я был его наследником и должен был занять его место. И унаследовать его жену. А я ее терпеть не мог, да и она меня не любила. А мой младший брат Дорогал был влюблен в эту змею по уши. К тому же… У моего отца было пять жен, от каждого клана. Ну, и клан моей матушки был самым слабым. Вот и пошли разговоры, что должен, дескать, править не я, а он. А у нас не полагалось отрекаться от престола. Ну, я и сбежал. Ускакал как бы на охоту, и…
Торнан не стал вдаваться в подробности, что к моменту его бегства три клана из пяти уже начали потихоньку поднимать дружины, а один из двух коронных уж слишком часто стал шептаться о чем-то с дядюшкой Думом, братом матери Дорогала. И что Дорогал, как ни крути, был его любимым братом – и воевать с ним Торнан решительно не хотел. Не важно это уже теперь. Особенно теперь.
– Как же ты решился? – с восхищением спросил Чикко.
– Дурак, молодой был! – резюмировал Торнан. – Повоевал бы, глядишь, всех врагов бы и победил… Ладно. Давайте спать. Завтра у нас будет тяжелый день…
Но спать не хотелось. Ни ему, ни девушке, ни даже шаману.
– Торнан, – вдруг произнесла амазонка, – спой что-нибудь.
Он удивился просьбе, но спорить не стал. Почему бы не спеть, ведь песня поддерживает дух в бедствиях.
Но вот что?
И тут припомнилась ему старая, почти полузабытая песня родных краев, что любил напевать его воспитатель – дядька Осмунд. Длинная, с бесконечным количеством куплетов – их все целиком не помнили даже рапсоды.
– Хотите, друзья, спою вам, как поют в моих родных краях? Ее поют, когда пир кончается и приходит пора вспомнить тех, кого нет уже на земле…
Марисса кивнула, Чикко одобрительно покашлял.
Вспоминая слова, Торнан набрал полную грудь воздуха и затянул:
Славно мы рубились,Метко стрелы били,И у скал холодныхЯ волков голодныхМясом борандийцевПодкормил изрядно.Славно мы рубились,Лихо смерть дразнили,Слали в царство мертвыхНорглингов дружины,Пламенем драккаровБухты освещая.Славно мы рубились,На день скачки коннойУходили в степиОт родных пределовОтгонять харьяттов.Славно мы рубились.Из лесов итвакских,Из похода с князем,Мать привез сынам яИ подругу сердцу.Славно мы рубились,А погибну в битве,Смерть с улыбкой встречуС предками я стануПить хмельную брагуВо чертогах Дия,Жизнь – она не вечна…Славно мы рубились…Он вдруг запнулся, увидев лицо прижавшейся к решетке Мариссы. Он понял – она сейчас заплачет.
Но она все же справилась с собой.
– Славно мы рубились… – повторила она полушепотом, отворачиваясь.
Утром им дали выспаться – когда за ними пришли, было уже около полудня.
С лязгом ушли в потолок тяжелые решетки. Сбрызнув благовонной водой, надели хитрые кандалы и повели длинными коридорами и лестницами наверх. Затем открыли замки и, без злобы подталкивая кончиками копий, завели в большой, богато отделанный зал со множеством рядов скамеек и обширной кафедрой синего гранита.
Их усадили за аккуратные конторки, не забыв замкнуть левую ногу каждого в крепкую деревянную колодку и запереть на замок. Словно этого было мало, за спиной каждого стало по два стража в посеребренных кирасах.
Потом зал начал заполняться публикой.
В Альбин полагалось, чтобы правосудие вершилось на глазах народа, даже если судят за украденную курицу, – дабы все видели, сколь мудры законы и беспристрастны судьи. Народ был все больше солидный, хорошо одетый, многие приходили с женами. Еще бы – не каждый день судят убийц сенатора и нобиля. Да еще не грабителей и разбойников каких-нибудь, а послов.