Торжествующий разум
Шрифт:
Выражение страдания проявилось на лицах бойцов.
Вдруг один из них, тот, что был с черными глазами, громко закричал, так что его услышали все вокруг и даже за километр в глубь колонны:
– Да пошел он на хуй этот генерал! Пошел он на хуй этот тушкан! Сука поганая! Все генералы дерьмо! Я не буду! Я не буду стрелять в этих людей, пусть он сам в них стреляет! Пусть сам, а я буду в него стрелять!
Седоусый капитан со свирепым оскалом, бросился было на встречу ревущему в истерике солдату, но получил увесистый удар прикладом в бок и повалился на землю.
– Я тебе покажу конституционный порядок, - зашипел отчаянно молотящий капитана солдат.
– Я тебе сука
– На хуй офицеров!
– раздались голоса.
Дальше колонна не пошла. Не сдвинулись и другие колонны. И хотя большинство офицеров испуганно поддержало выступление солдат, ротные, батальонные, полковые и дивизионные комитеты выбирали прямо на месте. Миф о контрактниках, якобы не способных повторять действия принудительно завербованных солдат, рушился на глазах. Новые органы армейской власти моментами изменяли привычный порядок. Задавленные прежде военные профсоюзы и политические ячейки прорывались в жизнь новым - более радикальным потоком.
Несколько прикладов замолотили в дверь штаба Внутренней армии. Полковники встали, повторяя движение генералов, и командующего армией генерал-полковника Тушка.
– Откройте, - сказал дрожащий голос.
Робкий капитан в роскошном камуфляже подобрался к затихшей на секунду двери и отпер замок. В комнату с автоматами на перевес ввалилась группа солдат с красными повязками на руках.
– Кто здесь Тушко, - спросил мужественный, проведший много лет под палящим солнцем майор.
– Ну, суки штабные отвечайте!
– Я, - уверенным, даже героическим голосом ответил генерал.
– Хорошо. Отвечай, ты…
– По какому праву вы говорите мне ты?
– командно рявкнул Тушка.
– Я выполняю приказы законного избранного народом президента, я ваш командир, вы обязаны мне подчиняться и вести себя достойно капитан.
– В этой стране больше никто не скажет другому "вы". Россия теперь свободная страна, - спокойно, стойко выдерживая разъяренный взгляд, ответил майор.
– Это с вашими то жидами свободная? Немедленно снимите с себя эту дрянь на рукаве и выполняйте свой долг. Вы офицер, вы русский и обязаны служить Родине, а не устраивать тут всякую хуйню!
– Вы собирались исполнять данный вам президентом приказ?
– неожиданно спросил совсем молодой парень стоявший рядом с майором.
На молодом человеке не было погон. Он вообще выходил за привычные рамки «военного». Его тонкое худощавое с мелкой светлой щетинкой лицо выразило при произнесенных словах какой-то непонятный генералу дух. Это не была привычная воинская свирепость машины, к которой привык Тушка. Это было что-то другое. Но от этого почему-то старому зверю вдруг стало страшно. В молодом человеке чувстовалась любовь.
– Конечно, - ответил генерал все тем же ревом.
– Выведите его. Остальные сдавайте оружие и не волнуйтесь.
Молодой человек робко сел на еще не остывший от огромного зада Тушка стул и набрав на полевом радиотелефоне номер, сказал:
– Мне, пожалуйста, Калугина. Это Денис, Яковлев, я председатель военного комитета 26-й танковой дивизии… Мятеж подавлен.
За окном грянула автоматная очередь.
Глава 5. Перед падением
В большой роскошно обставленной квартире Белкиных было пусто. Евгений волнительно расхаживал из одной необъятной комнаты в другую. Он
Анна Андреевна, жена Евгения, вместе с тремя детьми была на даче. Она уехала туда, как только развернулись все эти чудовищные события. Евгений остался в Москве. Он не решился бросить дела, хотя теперь они бросили его.
Семейная жизнь Белкина не была счастливой, как не бывает счастливой любая консервативная семейная жизнь. В его отношениях с Анной временами было и тепло и робкая буржуазная забота, но все это не было в состоянии искупить отсутствие подлинных желаний и интереса друг к другу. Он уже давно знал, что жена изменяет ему, он знал все ее измены, так же как она знала все его измены. Однако прочный экономический монолит брака был несокрушим.
Все окна в доме были распахнуты, заполняя просторное, совершенно ненужное теперь пространство, потоками апрельского прохладного, дурманящего весной воздуха. Евгений глубоко вздохнул, стараясь наполнить свои пустые легкие всем этим холодным миром кислорода, точно так же как все прошедшие годы он заполнял эти комнаты ненужными вещами и словно старался спрятать в этот богатый дом весь подлинный мир. Подделка жизни обманула его, но понять это он мог только сейчас.
В юности он имел весьма путанные, даже левые, как он считал, убеждения. Но осознание потребностей в жизни по уготованным стандартам подтолкнуло его на путь карьеры с принятием существующей реальности. Имея много, как теперь выяснилось, зря растраченной силы, он добивался своего. Счастье казалось ему тогда чем-то, что наступает само, как только ты добиваешься успеха. Успехом для Евгения были деньги. Он шел к ним, сперва наивно, затем хитро, боролся за право обладать. И он обладал, обладал всем, что только мог хотеть и хотел. И это обладание мучило его, выпивая из него все соки. Он не был счастлив. Жена, красивая женщина, не любила его, дети испытывали в общении с ним непонятный дискомфорт. Люди, если не считать таких же, как он, пресмыкались перед ним и ненавидели его. Это было одиночество. Одиночество в пустоте.
Весна была настоящей. Она радовалась, она ликовала наивными лозунгами, она начинала новую жизнь. Она бурлила, кипела страстями пробудившихся масс. Все это плыло перед глазами Евгения яркими непонятными красками, пугая и истощая его. Но он еще чего-то ждал, надеялся и все верил, что старая зима снова вернется.
Почему-то пошел снег. Это было нелепо, но маленькие, быстро тающие снежинки прорывались сквозь прозрачный шелк танцующих под порывом ветра занавесок и сыпались на гладкий деревянный пол. Евгений стоя ловил их руками и пытался не дать им растаять. Но они таяли.
Биржа рухнула. Обвалились все ценные бумаги. Превратились в ноль все его акции. Это произошло вчера, правительство Райского, куда вошли и некоторые видные либералы, ничего не смогло сделать. Оно было бессильно. Вся часть мира, что по праву, как Белкин считал, принадлежала ему, погибла, оставив его одного с этой квартирой, нелюбящей женой, детьми, которые не смогут учиться заграницей и пустотой внутри. Он был разорен и труд его жизни был уничтожен. Если это действительно был труд.
Пальцы сами сплели веревку и руки, дрожа и прячась от глаз, замотали ее вокруг французской позолоченной люстры. Он принес стул. Но ноги отказались подняться на него, и он упал. Судороги ужаса охватили его, пронеся перед застывшим мозгом мрачные картины дел прошлого. Ему не было больно - ему было страшно.