Тощие ножки и не только
Шрифт:
Со стороны могло казаться невероятным, что эти ухаживания нашли поощрение и поддержку у Верлина и Бад-ди, – особенно если учесть отнюдь не безупречную репутацию Бумера и то, что чем старше становилась дочь, тем строже становился Верлин Чарльз. По настоянию родственника он навязал ей строго консервативную манеру одеваться. Он стал цензором ее литературных вкусов, он отслеживал все интересующие ее телепрограммы, даже ввел для нее комендантский час и строго-настрого запретил пользоваться косметикой и духами. Верлин и Бадди, по всей видимости, не догадывались, что каждую пятницу, по вечерам, в придорожном кинотеатре, трусики Эллен Черри сползают вниз по ее ногам, зацепившись за палец Бумера – крепкий палец метателя диска. Или все же догадывались?
Петуэи –
– Художественная школа! Что за пустая трата твоего времени и моих денег, – рассуждал Верлин. – Глупость несусветная, да и только! Бад говорит, что искусство – дело рук сатаны. Лукавый-де задумал преуменьшить творение рук Божьих, и сдается мне, что Бад по-своему прав. Нет, нет, знаю, что это – глупо. Но почему тебе не пойти учиться в какой-нибудь приличный христианский колледж для женщин, получить профессию учительницы? Или выучиться на секретаршу? Выйти замуж за хорошего человека…
– Вроде старины Бумера?
– Любой женщине нужен сильный, работящий мужчина. Или ты мечтаешь прожить всю жизнь со слюнтяем, который лепит куличики из песка на чердаке, где кишмя кишат крысы?
Эллен Черри улыбнулась, вспомнив о мерзких грызунах, сражавшихся за обладание рассыпанным на земле поп-корном в придорожном кинотеатре Роберта Ли.
Исключительно благодаря воинственной поддержке со стороны матери Эллен Черри получила от отца разрешение поступить в университет штата Виргиния в Ричмонде, где имелся один из лучших в стране факультетов изящных искусств. В университете Эллен Черри впервые почувствовала себя поистине счастливой и, окрыленная, принялась – кстати, довольно успешно – грызть гранит науки. В стенах университета она ощутила себя буквально на седьмом небе. Она научилась правильно натягивать и грунтовать холст, узнала, как обходиться с литографическим камнем. Она открыла для себя постэкспрессионизм и творчество Джорджии О'Кифф. Последняя моментально сделалась ее кумиром и главным предметом реферата, за который Эллен Черри удостоилась своей первой оценки «отлично». Она с новым рвением возобновила зрительные игры детских лет, обнаружив, что они – нечто вроде острых вил, пользуясь которыми можно проткнуть то, что Мелвилл назвал «картонной маской» видимой реальности. Ей постепенно стало понятно, что имел в виду де Коонинг, когда сказал: «Все, что я вижу, становится моими формами и моим состоянием».
На выходные она по настоянию папочки автобусом возвращалась в Колониал-Пайнз, где продолжала встречаться с Бумером Петуэем. Свидания с Бумером в номерах дешевых мотелей, их совместное употребление пива помогали ей расслабиться и отдохнуть от напряженных университетских занятий. Таким» образом, у Эллен Черри был довольно приятный образ жизни, который устраивал ее во всех отношениях. Все было хорошо – до тех пор, пока не произошло нечто такое, что нанесло по ее маленькому счастливому мирку сокрушительный удар. В результате она получила душевную травму куда более серьезную, чем хромающая походка Бумера.
Среди прихожан Третьей баптистской церкви Колониал-Пайнз вскоре разнесся слух, что студентам художественного факультета положено рисовать обнаженную натуру. Поговаривали о том, что на таких занятиях перед смешанной аудиторией студентов и студенток расхаживают голые мужчины и женщины. Слух был верен, за исключением того, что никого не заставляли насильно посещать занятия натурного рисунка, а натурщики-мужчины позировали исключительно в плавках. Как бы то ни было, неудовлетворенные ответом университета на их запрос дать соответствующие разъяснения (Эллен Черри в порядке самозащиты отрицала существование подобных занятий) преподобный Бадди Винклер и Верлин Чарльз решили все выяснить сами.
Круша на своем пути мольберты и стулья, Верлин с Бадом ворвались в классную комнату. При виде их студенты орали «Рэмбо! Рэмбо!». Лишь Эллен Черри
Скоро в ее комнате появился и Бадди. Впав в ярость, они оба, схватив салфетки, принялись соскребать с лица Эллен Черри губную помаду, румяна и тени. Операция эта производилась так грубо и с такой силой, что со щек начинающей художницы вместе с косметикой была содрана кожа, а губы лопнули, как ошпаренный кипятком помидор. Веки моментально опухли, и поклоннице творчества Джорджии О'Кифф пришлось временно смотреть на мир сквозь узкие щелочки. Девушке казалось, будто она угодила в огненный вихрь и самая чистая, самая светлая часть ее существа теперь изрыта уродливыми оспинами.
Осуществляя чудовищную операцию по «очищению невинного существа от скверны», отец и Бадди то и дело выкрикивали одно и то же слово.
– Иезавель! – раскаркались они. – Иезавель!
Иезавель путешествовала вместе с Эллен Черри и Бумером в огромной жареной индейке. Куда бы Эллен Черри ни отправлялась, Иезавель всегда следовала за ней. В отличие от Джорджии О'Кифф, которая была ее временным кумиром, Иезавель была вечным ее двойником, свежей раной, в которой она раскачивалась, как в гамаке, скелетом, что клацал костями в глубинах ее плоти. С того самого дня, когда она подверглась публичному унижению в стенах университета, и до дня сегодняшнего в ее крови гулко бухал бубен. И хотя он вполне мог принадлежать Саломее, для Эллен Черри это был бубен Иезавели. Как правило, его звон был негромким, а ритм приглушенным: пройдут долгие месяцы, в течение которых она и ее незримый двойник лишь слегка соприкоснутся друг с другом в зале. Не успела, однако, огромная птица на колесах въехать в разноцветный каньон на юго-востоке штата Айдахо – казалось, будто песчаник здесь имеет лавандовый оттенок теней для глаз и гранатовый цвет губной помады, – как дремлющий до поры до времени ладан Иезавели наполнил нутро индейки своими древними испарениями.
Однако не будем спешить. Иезавель ждала очень долго, так что ничего страшного, если она подождет еще чуть-чуть. Нам же следует начать с самой индейки, ее происхождения, ее назначения и смысла всего ее существования.
Оказавшись дома после того, как Верлин с Бадди вынудили ее уйти из университета, Эллен Черри заперлась у себя в комнате и лила слезы. Внизу, в гостиной на первом этаже, Пэтси и Верлин громко ругались по поводу дочери. Верлин называл жену проституткой. По его словам выходило, что мать дурно влияет на дочь, потворствует ее низменным увлечениям. Вот та и ведет себя как непотребная девка. В ответ Пэтси называла мужа лицемером, который сам похотлив, как козел, но которому не хватает мужества, чтобы честно в этом признаться.
– Господь Бог создал мое тело, – говорила Пэтси, – и я не стыжусь его наготы.
– Прекрасно, – отвечал Верлин. – Почему бы тебе тогда не раздеться, а мне не позвать друзей, чтобы те рисовали с тебя картины?
– Твои друзья не способны выкрасить даже стены в туалете.
Пэтси договорилась до того, что из-за Верлина она загубила свою карьеру танцовщицы, на что Верлин отвечал, что ей следует пасть перед ним на колени и благодарить за то, что он, женившись на ней, спас ее от бесчестья.
Как-то раз Эллен Черри услышала, как отец сказал:
– Она сидит, запершись в своей комнате, вот уже целую неделю. Когда же она наконец спустится к нам сюда вниз?
– Наверное, когда у нее наконец заживет лицо, – ответила Пэтси.
– Ничего страшного с ее лицом не произошло. Мы просто оттерли его во имя Господа нашего. Ничего такого мы ей не сделали.
– В любом случае, Верлин, она спустится к нам не раньше, чем когда захочет или будет к этому готова. Ей уже восемнадцать, она свободная белая девушка.